Алё, гараж! Вы там охренели совсем?
Наши читатели в соцсетях (особенно на славящемся чопорностью и пуританизмом "Пикабу") часто нас спрашивают, не охренели ли мы писать то, что мы тут порою пишем.
Можно было бы, конечно, отделаться заёмной цитатой: "А кто не охренел? Нет, ты скажи? Я жду!" – но это был бы не исчерпывающий ответ.
А исчерпывающий ответ будет такой.
Когда образовалось государство СССР, писательское ремесло считалось очень важным и ответственным делом, потому что книги, не говоря уж о газетах и журналах, были – как вы думаете, чем? Коллективным пропагандистом? Ерунда, это всё равно что сказать, что они были бумажными. Ещё варианты?
И кузницей, и житницей, и здравницей? Хороший ответ, но неправильный.
Книги, журналы и газеты были средством связи. А без связи войны не выигрываются. Без связи они проигрываются. И государства без связи не создаются, они без неё разваливаются – "транспортную теорему" помните? Да-да, и книги тоже. Связь бывает не только оперативной, решающей утилитарные задачи ("срочно сто подвод с репой на правый фланг"), но и долгой, глубокой. Долгая связь – это связь явлений и смыслов в голове человека.
Знаете, кто был самым популярным писателем в СССР в 30-е годы? Михаил Зощенко. А почему? Ему мешками приходили письма, некоторые из них он отобрал и издал книгой, которую так и назвал, "Письма читателей". Так вот, там одно письмо было такое – я по памяти перескажу.
Пишут две подруги, две крестьянские девушки, недавно приехавшие в город и поступившие на работу "помощницами", то есть – прислугой. (Старый-то режим ещё вот он, близко, когда прислуга в доме считалась "средством первой необходимости". Ты можешь жить впроголодь, но прислуга у тебя быть должна. Иначе как?) И вот они пишут: уважаемый Михаил Михайлович! Мы лучше в выходной леденцов не купим себе – а купим вашу книжку. Потому ваши книжки нас жизни учат...
Речь шла о его сатирических рассказах. В которых Михаил Михайлович как раз таких, как они, высмеивал. Он был человек добрый, совестливый – но высмеивал же! Людей, попавших в непривычную культурную среду. Например, из деревни в город. Или из мещанского сословия в чиновное. И так далее. А те девушки эту сатиру отфильтровывали и, возможно, вовсе не замечали – а брали от рассказов Зощенко то, что было им нужно – информацию о том, "что в жизни бывает". Что, например, происходит в больнице? (Они в больницах не лёживали.) Или что происходит в конторах, куда важные дядечки в толстовках и кепи идут с портфелями, пока девушки трусят на рынок за продуктами для хозяев. Или (ах!..) в театре, о котором эти девушки только мечтать могли...
Вот это и называется "долгая связь". Хотя можно назвать и просвещением, конечно.
Книги были важны. И государство за этой отраслью строго присматривало. Писателям много платили (Зощенко занимал лучшую квартиру в "писательском доме" на канале Грибоедова), и строго с них спрашивали. Могли и голову снять. (С маленькой помощью других писателей, вовремя составивших умелый донос, конечно.) А чтобы в головах образовывалось поменьше ненужных смыслов, государство тщательно фильтровало литературу – и правильно делало, хотя делало оно это с одной существенной ошибкой: отфильтровывало литературу "хорошую, но вредную", а "плохую, но полезную" не отфильтровывало. В результате у читателей, как у детей, чувствующих, что от них что-то скрывают, зародилось недоверие к цензуре и возникла ревнивая обида на неё.
И вот когда на рубеже 90-х цензура рухнула, в стране начался читательский бум. Читали всё без разбору и в промышленных количествах. Тиражи журналов выросли в пять-десять раз, наспех переведённые детективы и камасутры пополам с мастерами и маргаритами издавались кое-как, на газетной бумаге, лишь бы побыстрей и побольше – и люди это всё покупали.
Говорят, темнее всего перед рассветом. А когда в таком случае светлее всего? Да перед закатом же! В середине девяностых интерес к литературе коллапсировал, схлопнулся. И вышла вот какая забавная вещь.
Я как-то работал в одном Очень Большом издательстве (на очень маленькой должности) и моим начальником был некто Б. Некто Б. был другом владельца, гендира и главного редактора издательства (это три разных человека, как Гегель, Бебель и Бабель), ездил в мерсе с кожаным салоном, но должность его тоже была скромной и вот почему: он был бессмертный.
Когда в девяностые шёл чёрный передел издательского бизнеса (кто знает, тот знает: школьные учебники, издательство "Дрофа" и вот это всё), его в числе многих других убивали, но не добили. Однако ходить и говорить (и думать) ему пришлось учиться заново, вот и не доверяли теперь друганы ему слишком ответственных направлений, хотя на рыбалку на Карибы они летали вместе.
Некто Б. рассказывал всякие интересные вещи. В частности: когда в конце восьмидесятых его друзья прибирали к рукам разные перспективные направления, особой разницы между книгами, алюминием или зерном не было – деньги были и там, и там хорошие. Его друзья взяли книги. А через несколько лет наступил коллапс, а делёж закончен. И тогда ребята обиделись. Крепко обиделись на обманувшие их книги. Об одном из них некто Б. так и говорил: "Он эти книжки терпеть не может. С ними нет смысла работать. Его больше (тут я термин забыл – значение "сопутствующие товары") интересуют". (Вот почему книжные магазины Большого издательства были забиты школьными рюкзаками, игрушками и даже одеждой, а книги, особенно детские, издавались на отвяжись.)
Ну, я отвлёкся.
Итак, писательско-читательская индустрия скончалось примерно тогда же, когда и государство СССР. Появились другие средства связи: радио, телевидение, американское кино со Шварценеггером, интернет – и прежнее средство было признано неэффективным. Оно неэффективно уже... примерно 25 лет.
И тут нате, "детский журнал". На бумаге. Буквами. Ребята, тазик, меня тошнит! Как вы представляете себе его рекламу?
Если вы представляете себе её так: "Один из лучших в стране детских журналов, обладатель обоих гран-при Всероссйского конкурса детских периодических изданий по решениям профессионального и детского жюри" (это, кстати, правда), то вы ошибаетесь. Люди, если такое прочтут, только зевнут и скажут "ну вот и хорошо, что где-то там происходит что-то хорошее" и тут же забудут – чтобы спокойно продолжить возмущаться чем-нибудь плохим, например, выставкой какашек.
Если же вы представляете её себе так: "Надо идти туда, где мамашки тусуются, они ваша целевая аудитория", вы тоже ошибаетесь. "Мамашки" – целевая аудитория журналов "Фиксики", "Свинка Пеппа" и "Розовые поняшки". Наш "Лучик" им просто не подходит по возрасту. Дело в том, что чтением детей мы в массе своей озабочены до их школы; лет с семи-восьми родители с себя эту обязанность снимают, а поскольку школе тоже особо нечего предложить ребёнку, кроме вечнозелёной "Серой шейки" аж в целых двух вариантах – от Мамина-Сибиряка и от Бианки, то ребёнок оказывается предоставлен сам себе. Нет, "мамашки" не наши люди.
А кто наши люди? А они размазаны тонким слоем (как энергия по вселенной перед тепловой смертью) везде по чуть-чуть. Я пробовал двигать рекламу "Лучика" на "высококультурные" и "высоколобые" интернет-сообщества, в расчёте, что там процент людей, озабоченных интеллектуальным и эстетическим воспитанием детей, повыше, – но нет! Ничего подобного. Повторяю: тонким слоем везде. Даже на "Пикабу".
А чем привлечь внимание этих людей? Опять "смотрите, какой детский журнальчик хороший"? Это будет повторение уже разобранной нами ошибки, см. где-то там вверху пункт первый.
Опыт показывает, что привлечь их можно петрушкой-убийцей и известием, что Энгельс был женат на проститутке. Видимо, люди думают "ну-ка дай-ка схожу повозмущаюсь"... Сходили раз, сходили два, а на третий год – глядишь, уже выписывают настоящий бумажный "Лучик" и охотятся на вайлдберриз за прежними номерами. Вот так эта фигня работает.
Хорошо ли работает эта фигня?
Ну, это философский вопрос. Знаете, чем хорошая реклама отличается от плохой? Тем, что плохая выглядит как реклама, сходу распознается как реклама, подлежит ненависти и бану и не достигает цели. А хорошая выглядит как что-то интересное и ценное само по себе, подлежит потреблению и… тоже не достигает цели.
Недавно с хохотом облегчения прочитал, как автор очень успешной страницы в ВК «Про искусство для взрослых и детей», весьма уважаемый мною специалист (я как-то прошел его тест по барокко, два или три вопроса завалил), жалуется – типа, привет, аll, а почему вы страницу читаете, а мои платные курсы, которые я с её помощью рекламирую, не покупаете?» Естественно, ему ответили «денег нет, а страницу читать по кайфу и так, держитесь». Вот тебе и весь сказ.
Так что – фигня работает, а как – не спрашивайте. "Здоровее видали".
Ну и срываю последнюю завесу тайны: чем отличается бумажный "Лучик" от его сетевых страничек? (Ну, кроме того, что проституток и слова "фигня" в нём нет?) А тем, что, как сказал Маршак, "для детей нужно писать так же, как для взрослых, только лучше". Тут мы "шабашничаем", а там работаем.
(На слове "работаем" прослезился и решил, что пора заканчивать.)
Братья и сёстры! У нас с вами большая радость: Почта России, самая щедрая почта в мире, продлила скидочную акцию подписки на "Лучик" – минус тридцать гигантских процентов от цены! Аттракцион невиданной щедрости происходит здесь.
Будем очень благодарны, если рискнёте и подпишетесь. Июльский номер вас точно не разочарует. Озадачит, удивит, разозлит наконец, но не разочарует. Догнать Савранского – это утопия.
Полистать журнал "Лучик" можно здесь
Скачать несколько номеров бесплатно – здесь
Купить – на Wldberries
Пухнут улицы листьями, фарами...
Пухнут улицы листьями, фарами,
Ходят люди прозрачные парами,
Не влюблённые - просто сращенные.
Музыкой сфер как обычно стращенные
Даже по парку пройдя по безлунному,
Слову предавшись извечно безумному,
В лужах я вижу блаженство лица,
Понимая: вишу на пере у творца.
Так проходят за бликами дни,
Кошек белых рождают огни.
Сон уходит, спускаются звезды.
Керосином пропитана простынь.
Поднимаюсь. Для неба - не быстро,
И смотрю из окна я на пристань:
Корабли из ламийских костей,
Погружается солнце в Кастель.
Опускает Сехмет свой шуршащий подол,
Выливаю все мысли и в стол, и на стол.
Выхожу. Кто-то выключил окна.
Вытекаю в проулок Домокла.
Стук
Стук-родич Ч
Сменился скрипом вроде Ц
У меня на плече
восседает тело подобно уродице.
Мне оно шепчет
Как скорбная ночь, то есть С.
Мне она строчит
На стенах забытую песнь.
В комнате стол обветшал
И торчит будто К
За окном шизый шар
Ночностью помыкал.
Человека мне мнится лицо
Но мышиная плоть.
На стене буква О
Будет стрелкой колоть.
Звон луны, щебетание звезд
Онемевший костер
И хромающий пес
тело ест, а душой будут точки над Ё.
Люди ада
люди ада, смотря на эфир,
попивая фруктовый кефир
рассуждали о тенях пещер.
кто был бел, тот теперь уже сер.
или, может,
в тюрьму он присел.
а наутро под су-57
пронеслася нежданная сель.
потушили немые костры
все закаты на фото пестры.
и слова
все ж не так и остры.
только день будто борт корабля,
задремавший на дне, как и я.
все кричат из экрана в экран,
из лассо соскользнули в аркан.
дом разрушен,
ввысь тянется кран.
на рассвете захлюпала грязь,
на губах матершиная вязь,
а в дали то ли залпы и рай,
то ль плакат голосит "умирай".
не понять -
просто линия или же грань.
Пишу стихи
О ТОНКИХ МАТЕРИЯХ
Говорят, великий русский композитор Сергей Рахманинов сначала не понял русскую революцию и уехал в Швецию. А потом понял и переехал в Америку.
Бывал он и в Европе, где навещал своего давнишнего знакомого Ивана Бунина. Лишённый российского гражданства писатель жил тогда в уютном городке Грасс, в Приморских Альпах, неподалёку от Ниццы. Среди его домочадцев была Галина Кузнецова — женщина тонкой красоты и прекрасных личных качеств. Её "Грасский дневник" после издания стал одним из важнейших источников информации о жизни первой волны русских эмигрантов во Франции.
Среди прочих там есть заметка 1930 года о том, как Рахманинов рассказывал Бунину о своём первом и единственном визите ко Льву Толстому:
Это неприятное воспоминание. Было это в 1900 году. Толстому сказали, что вот, мол, есть такой молодой человек, бросил работать, три года пьёт, отчаялся в себе, надо поддержать…Играл я Бетховена. Кончил, все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят, как Толстой? А он сидит в сторонке, руки сложил сурово и молчит. И все притихли, видят – ему не нравится… Ну, я, понятно, стал от него бегать. Но в конце вечера вижу: старик идёт прямо на меня. «Вы, говорит, простите, что я вам должен сказать: нехорошо то, что вы играли». Я ему: «Да ведь это не моё, а Бетховен», а он: «Ну и что же, что Бетховен? Всё равно нехорошо. Вы на меня не обиделись?» Тут я ему ответил дерзостью: «Как же я могу обижаться, если Бетховен может оказаться плохим?»
Ну и сбежал. Меня туда потом приглашали, и Софья Андреевна звала, а я не пошёл. До тех пор мечтал о Толстом, как о счастье, а тут всё как рукой сняло! И не тем он меня поразил, что Бетховен ему не понравился или что я играл плохо, а тем, что он, такой как он был, мог обойтись с молодым начинающим, впавшим в отчаяние, которого привели к нему для утешения, так жестоко! И не пошёл.
Утешил меня потом только Чехов, сказавший по-врачебному: «Да у него, может быть, желудок в тот день не подействовал, вот и всё. А пришли бы в другой раз – было бы иначе». Теперь бы я побежал к Толстому, да некуда…— Вот, Сергей Васильевич, этим последним вы себе приговор изрекли! С начинающими, молодыми жестокость необходима. Выживет — значит, годен, если нет — туда и дорога, — прокомментировал рассказ Рахманинова Бунин.
— Нет, Иван Алексеевич, я с вами совершенно не согласен. Если ко мне придёт молодой человек и будет спрашивать моего совета, и я буду видеть, что моё мнение для него важно, — я лучше солгу, но не позволю себе быть бесчеловечным. <...>
По словам Галины Кузнецовой, гость долго спорил с хозяином. Бунин отказывался судить Толстого по обычным меркам и требовал признать, что Лев Николаевич понимал музыку...
...а Рахманинов заявлял, что "музыку Толстой понимал плохо, и что в его "Крейцеровой сонате" вовсе нет того, что он в ней находит".
Вот и пойми теперь, кто был прав: один из величайших музыкантов ХХ века или лауреат литературной Нобелевской премии. А может, правы были оба.