CreepyStory

Нина снова закатила глаза к потолку, но вдруг поперхнулась и несмело спросила:

- И… кто он?

- Что?

- Личность… установили?...

- Вы сейчас серьёзно?

У Нины окаменели челюсти. Значит, все-таки…

- Борис Тимофеевич, я немедленно выезжаю! – сурово произнесла она в трубку, вырвала листок из Юлькиной тетради и, не надеясь на свою дырявую память, записала сначала номер палаты, а потом оторвала этот краешек и быстро нацарапала Лизе записку. Девочка крепко спала, и будить её не хотелось. Более того, не хотелось терять время на объяснения, слезы и объятия. Все это потом, когда семья снова будет в сборе!

Денег на такси не было, но удачно подоспел нужный автобус до автовокзала, и Нина нырнула в его запотевшее, переполненное нутро, прижалась разгоряченным лбом к стеклу и вознесла благодарственную молитву Господу и Борису Тимофеевичу за то, что скоро прижмет своих цыплят к груди!

Двумя днями ранее

- Ты пидор. Слышь? Я тебя сразу выкупил. Пидор!

Сява затравленно наблюдал из своей клетки за перемещениями псевдо-Жеки, как он его мысленно окрестил. Тот никак не реагировал на провокации, из чего юноша уныло заключил, что невольно оказался прав. Чёртов петух! Он надеялся, что тот взбесится, полезет в драку, откроет клетку, и тогда у него, Сявы, будет шанс спасти мелких и, возможно, спастись самому.

Этот упырь приходил каждый день. Приходил не с пустыми руками. Приносил узникам кой-какую еду, которую, как скотине, пропихивал между прутьями решёток, давал воду.

У Сявы сердце кровью обливалось при виде мелких. Они уже почти и не плакали, а лишь тоненько, беспомощно скулили. Первое время, когда они оставались одни, Сява изо всех сил старался их подбодрить, успокоить. Рассказывал придуманные на ходу сказки, травил не всегда приличные анекдоты, но драгоценные ответные улыбки появлялись всё реже. Дети явно угасали. Особенно Маргаритка, из клетки которой в режиме нон-стоп доносились кашель и сухой свист. Тревожные симптомы, против которых Сява был бессилен, а псевдо-Жеке было на них явно наплевать.

Накормив и напоив своих заложников, тот уходил в дальний темный угол, где в нише вроде алькова стояла статуя уродливой демоницы, возвышаясь над фигурками поменьше, которые Сява до поры никак не мог разглядеть. А потом упырь уставил своё святилище заключительными штрихами - бесчисленным множеством свечей, и Сяве всё стало ясно. В сердце закрался могильный холод. У них осталось совсем мало времени. Почти вся коллекция собрана. Осталось дождаться Лизу и маму, а потом...

- Эй, сучок! – завопил он, - Я знаю, что ты задумал! Но, если ты не оторвешься от этой бабы и не принесешь Ритке лекарства, твоя идея провалится!

Псвевдо-Жека, который прежде пропускал любые Сявины слова мимо ушей, вдруг обернулся и уставился на юношу.

- Я не шучу! – в отчаянной надежде крикнул Сява, - Если ей немедленно не начать давать антибиотики, она не протянет и нескольких дней!

- С чего ты взял? – упырь поднялся и подошел к Ритиной клетке, вглядываясь в безостановочно кашляющую девочку.

- А ты сам не видишь?! – взвился Сява – Даже такому бесу, как ты, это должно быть понятно!

- Кажется, она просто спит, - пожал плечами Адам.

- Спит?! – Сява на мгновенье потерял дар речи, - Ты только что с пальмы слез и не можешь отличить здорового ребенка от больного?

Маньяк выглядел немного растерянным, словно в самом деле впервые столкнулся с болезнью. Он подобрал с пола какой-то огрызок арматуры и постучал им по прутьям Ритиной клетки. Ритка никак не отреагировала. Глаза прикрыты, грудь судорожно подёргивается от кашля.

- Она уже два дня не ест. А сегодня и пить перестала, - угрюмо пробормотал Сява, поняв, что ему, наконец, удалось привлечь внимание, - Это... начало конца.

Ему по-прежнему было не по себе от того, как выглядел этот упырь. Сходство с Жекой было полным и ошеломляющим. Особенно после того, как тот состриг свою шевелюру. И если бы не явно чужой - не Жекин - голос, он, наверное, по сей день пребывал в сомнениях – вдруг и правда отчим?

- И ... что мне сделать, чтобы... продлить ей жизнь?

Сява стиснул челюсти. Продлить жизнь... не сохранить. Значит, его страшные догадки относительно их близкой участи оказались верными. Он отогнал эти мысли внушительно произнёс:

- Ты должен купить антибиотики! И срочно! А пока ей нужно в тепло... Дай её мне.

Псевдо-Жека усмехнулся и покачал головой.

- Я не буду рыпаться, обещаю! – взмолился Сява, вцепившись в прутья, - Но пока ты не принесешь колёса, я послежу за её состоянием. Дай её мне... и воду. Может, удастся её согреть и напоить...

Упырь несколько секунд не двигался с места, в явных раздумьях собрав губы трубочкой. Потом нехотя вынул связку ключей из кармана, отпер Ритину клетку и довольно небрежно выволок девочку за ногу.

- Отодвинься к стене, - приказал он, снимая замок с Сявиной клетки.

- Некуда отодвигаться! Я тут еле помещаюсь, - беспомощно отозвался тот, и когда маньяк с усмешкой начал просовывать девочку в клетку, вцепился в его рукава и со всей силы дернул на себя. Ритка удачно выпала на Сявину куртку, а упырь со всей дури врезался головой в прутья. Сява увидел, как разошлась его кожа на лбу, оросив Сявино запрокинутое, ощерившееся лицо тёплыми каплями крови. Вот оно!

Он снова дёрнул на себя, но тело противника уже обмякло, и он не нанёс ему ощутимого вреда. Тогда он отпихнул Ритку поглубже и по-крабьи выполз на волю, вцепившись сведенными судорогой пальцами врагу в горло. Тот захрипел и распахнул глаза, с ненавистью уставившись на навалившегося на него юношу. На его окровавленное лицо из Сявиного оскаленного рта капала голодная слюна. Сява, действительно, мечтал вгрызться в это горло. И вгрызся бы, если бы оно не было закрыто его же скрюченными руками.

Вот она! Сладкая месть! Он победоносно завизжал, вспоминая, как месяц назад вот так же лежал на мокрых листьях, беспомощный и душимый жутким Жекиным двойником!

Противник вдруг пришел в себя, но вместо того, чтобы попытаться скинуть с себя юношу, вдруг просунул руку ему в промежность.

«Что этот пи...?», - изумленно подумал Сява, а потом его торжествующий визг оборвался, и он скрючился рядом, выпучив глаза и хватаясь за свои почти раздавленные гениталии.

Где-то за кадром кричали и плакали Мишка с Юлькой, упрашивали упыря «не трогать братика».

Он проиграл...

Псевдо-Жека поднялся и немного, впрочем без особого рвения, потоптался на Сявиных рёбрах, а потом потянул его за шкирку и запихнул обратно в клетку, где Сява, всё еще скрючившись от страшной, всепоглощающей боли в паху, встретился со своим врагом взглядом и прочёл в нем что-то похожее на невольное уважение.

- Я не буду тебя наказывать, - прохрипел тот, потирая горло, - Как соберешь свои яйца, займись подсвинком.

Он закинул в клетку несколько бутылок воды и немного трясущимися руками защелкнул навесной замок.

- Какие лекарства я должен взять? – уже более спокойно спросил он, терпеливо ожидая, когда Сява сможет набрать в легкие достаточно для ответа воздуха.

- Что-нибудь, оканчивающееся на «цин» или «лин», - промямлил, наконец, юноша, - спроси в аптеке. Для ребёнка. Ей год и восемь... или семь... Пусть скажут дозировку. Пневмония, скажи...

...

Лизу разбудил настойчивый звонок в дверь, и она некоторое время не могла понять, почему мама не подойдёт… Вскоре отчаянные трели стали перемежаться глухим стуком, и девочке пришлось подняться. Шатаясь от слабости, он приникла к глазку и увидала за дверью какого-то мужика с детской коляской. Лицо его почти полностью скрывал козырёк бейсболки. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, то и дело склонялся к коляске и поправлял там что-то у ребенка…

Когда его палец снова потянулся к звонку, Лиза резко спросила: «Кто там?!». Её бедная голова просто не выдержала бы еще одной трели.

- Это Лиза?! – с явным облегчением спросили с той стороны. Голос молодой, бархатистый.

- Ну… допустим, - ответила настороженно девочка.

- Там мама ваша у подъезда. Просит спуститься. Кажется, ногу подвернула. Я предложил помощь, но она… словом, она попросила вас спуститься помочь ей.

Что за бред?…

Лиза отлипла от двери и позвала: «Ма-ам… ты спишь?». Квартира ответила тишиной. Девочка заглянула в родительскую комнату и обнаружила лишь перевороченную, расстеленную постель. Так… необычно…

Лизе пришло в голову, что она впервые за всю свою жизнь в квартире одна. То, что еще недавно было пределом ее мечтаний – просто побыть наедине с собой в тишине – теперь казалось мрачным предзнаменованием.

Внутри ворохнулось раздражение и обида. Видимо, мамина паранойя не позволяет ей войти в подъезд под руку с милым соседом с коляской, но при этом не мешает ей вытащить больную дочь из постели.

Она вернулась к двери и крикнула: «Спасибо! Я сейчас спущусь…».

Она проследила, как мужик, с чувством выполненного долга, тут же развернул коляску и потащил её вверх по лестнице.

Натянув джинсы и куртку, она еще раз приникла к глазку и, убедившись, что на площадке никого нет, открыла дверь. Та немедленно вырвалась у неё из рук. Лиза взвизгнула, но тут же закашлялась, получив удар в нежное местечко, где по центру живота заканчиваются ребра.

Ловя ртом воздух, она, будто во сне, наблюдала, как тот самый запирает дверь и навешивает цепочку. Потом снимает кепку и вешает её на Васин крючок под выложенным на стене наклейками из букв «Сява», ныне пустующий, как и все остальные, обозначенные «Марго», «Июлия», «мЫшА»…

Он, действительно, был очень похож на дядю Женю, но она сразу поняла, что это лишь иллюзия. Слишком молодой, слишком… свежий и красивый. Быть может, дядя Женя был таким лет сто назад…  Принять его за Женю можно было только издалека, со слепу или в темноте…

- Мама скоро вернётся, - быстро произнесла она, разглядывая свежий, лиловый рубец на его лбу, - А у подъезда дежурит полиция. Тебя уже, считай, взяли за жопу.

Псевдо-Женя скривился в шутливой брезгливости.

- Фи, юная леди не должна позволять себе таких выражений… Полицией у вашего подъезда и не пахнет, а что касается твоей Свиномамы..., - он состроил виноватую гримасу, – она сейчас трясётся в автобусе по пути на автовокзал и вернётся еще о-очень нескоро…

- Автовокзал? – Лиза захлопала глазами, отступая, - Ты врёшь…

Мужчина снова сморщился и укоряюще покачал головой.

- Очень невоспитанная девочка. Придется заняться твоим воспитанием. У нас как раз есть немного времени до темноты.

Он скинул куртку и взялся за ремень. В испуганном сознании Лизы всплыло старое воспоминание об отце и его армейском ремне, который в худших традициях семейной жизни висел на гвоздике в детской. С бляшкой в виде звезды. Девочка съёжилась, а потом заглянула в глаза мужчины и поняла, что порка ремнём ей, увы, не грозит.  Она развернулась, юркнула в мамину спальню и навалилась на дверь в слабой попытке удержать злодея, но тут же отлетела к стене и ударилась о старенький сервант. На голову посыпалось стекло.

- Пикнешь – убью, - рассеянно пробормотал мужчина, расстегивая ремень.

- У меня грипп, - забормотала Лиза в последней попытке остановить его, - Температура…

- Вечно у вас грипп..., - вздохнул он, плюхнулся на продавленный диван и неожиданно спросил, разглядывая изнанку своего ремня, - Есть шило? Я, кажется, растолстел...  Дырку бы проковырять.

…

Женя уже сбился со счёта, которая шла у него вахта в промозглой осенней роще. В течение дня он прятался в сооруженном чьим-то папашей детском домике на дереве. Это было тесное, как гроб, но крепкое строение в развилке массивного дуба. Самое то для школоты, но невероятно неудобное для взрослого. Протискиваясь туда через тесный, круглый лаз в полу он каждый раз вспоминал Винни Пуха.

Он сознавал, что если кто-то его вычислит, то он, в сущности, окажется в западне, потому что кроме крошечного, с чайное блюдце, окошка других путей отступления не было. Но и болтаться целыми днями по роще он больше не мог. Слишком привлекал к себе внимание, выделяясь на фоне местного благополучного мещанства своим замызганным и неприкаянным видом. Даже если не призна́ют, то обязательно кто-нибудь вызовет ментов, чтобы очистить рощу от унылого бомжа.  Чувствовал он себя в этом домике, как скворец-переросток, но в то самое окошечко он хотя бы мог, никем не замеченный, наблюдать за Сониным домом.

Несколько дней ничего не происходило. И вот сегодня в сумерках у дома появилась старуха со старомодным зонтом. Он долго ждал, когда она выйдет обратно, но так и не дождался. Впрочем, возможно, она ушла, когда он, утомлённый, в очередной раз задремал?  

Задремал он и сейчас, замотавшись во все тряпки, которые только смог найти в округе, и скорчившись в углу. Он и сам не знал, что его разбудило, но когда открыл глаза, то увидел, что Сонины ворота скользят в бок, и в них выезжает ее красный Опель. С выключенными фарами.

Он подобрался и вгляделся в слабо освещенные уличными фонарями окна, но так и не разобрал, кто был за рулем – мужчина или женщина – и сколько всего было пассажиров…

Выключенные фары… Что это? Нежелание ярким светом разбудить соседей или… боязнь их разбудить?

Ему оставалось только надеяться, что они уехали все вместе, и обследовать дом…

Бесшумной тенью он выбрался из домика и снова перемахнул через забор, как и в прошлый раз порадовавшись, что у Сони нет собаки, и что все окна черны. Свои ключи при уходе он оставил, но, если бы не было другого пути, он, скорее всего, разбил бы окно в кухне. Слава Богу, этого не потребовалось. Гараж был не закрыт, а там – в кладовке - в одном из ящиков точно была связка запасных.

На ощупь он добрался до кладовки, открыл дверь и нашарил выключатель.

Вспыхнувший свет озарил совершенно невероятную картину. Его некогда аскетичная кладовка с аккуратными стеллажами под немногочисленный инструмент теперь больше походила на палату в сумасшедшем доме. Стеллажи и инструмент никуда не делись, только теперь скрывались под толстыми слоями разрисованных акварелью альбомных листов. Впрочем, не только стеллажи, но и стены, и даже низкий деревянный потолок. Рисунки крепились где на скотч, где на канцелярские кнопки и гвозди. Он оторвал один и с отвращением заметил, что тот был приклеен на кусочек изжёванной, слабо пахнущей дыней жвачки.

В углу стоял маленький стульчик, который прежде толкался без дела в прихожей, масляный обогреватель на колесиках и шаткая тумбочка, видимо, служившая безумному мараке столом.

Впрочем, маракой он безумца назвал зря. Рисунки были великолепны. Что-то было в них особенное. Быть может, скрывавшаяся за нарочитой «детскостью» рука профессионала. На первый взгляд, действительно, могло показаться, что рисовал одарённый ребенок, и Жене даже пришло в голову, что, быть может, Соня оборудовала эту кладовку под выставку своих ранних работ, но он быстро отмел эту мысль. Он знал, что  её ранние работы не сохранились. Она не рассказывала, почему, а он не слишком интересовался. Сейчас, разглядывая представший глазам хаос, он с запоздалой горечью подумал, что это относилось ко всей их совместной жизни. Они не слишком интересовались друг другом.

Он перевёл взгляд на рисунок и поднёс его ближе к свету. Несомненно, буря в пустыне. В принципе, на листе не было ничего, кроме мешанины кроваво-красного, оранжевого и бурого, но всё вместе оно создавало необъяснимую иллюзию фотографии, реальности. Казалось, фотограф щелкнул фотоаппаратом в самом центре опустившегося на песчаную бурю багряного заката, а потом при помощи хитрых фильтров стилизовал фотографию под детский рисунок. И что-то еще там виднелось в уголке. Какая-то коробка или низенькое строение…

Он поднёс рисунок к самому носу, но так ничего и не разобрал. Он приклеил рисунок на место и осмотрел остальные художества. Везде примерно одно и то же. Буря, пустыня. Иногда на первом плане оказывалась Соня. Нахмуренные брови, широко открытые, тревожные глаза, развевающиеся кудри. В порывах бешеного ветра они напоминали извивающихся змей, как у Медузы Горгоны.

Он смущенно хмыкнул, разглядывая портрет бывшей жены. Такой он никогда её не видел. А если бы увидел, то… никогда бы не оставил. На рисунках она выглядела живой, настоящей. Этот напряжённый, иступленный взгляд, эти упрямо сведенные к переносице брови, крепко сжатые челюсти! Тут же припомнился небогатый арсенал её реальной мимики. Неизменное выражение безликой безмятежности, как у куклы Барби. Вежливая улыбка, опущенные ресницы, приподнятые в вежливом внимании брови…

Он с удивлением понял, что сопереживает этой нарисованной Соне, как живой. Там вдали за ней виднелась всё та же приземистая коробка. Какое-никакое убежище, и он внутренне пожелал ей достичь его и укрыться от бури.

На хромой тумбочке лежал простой ученический альбом, и он раскрыл его, ожидая увидеть или пустые листы, или снова рисунки, но ошибся.  Внутри оказались фотографии, и, без сомнения, именно они послужили автору своеобразной музой. Бетонная одноэтажная коробка посреди запущенного пустыря, а на коробке никаких опознавательных знаков. Давно заброшенная, с выбитыми стеклами.

Он сунул фотографии за пазуху, потом поразмыслил и все, кроме одной, вернул на место. Если бы он был уверен, то забрал бы все и прямиком отправился в полицию. Но он не был уверен. Быть может, фотографии этой развалюхи, действительно, служили лишь безобидным вдохновением для художника, будь то сама Соня или…

Стараясь не потревожить пришпиленные к деревянным стеллажам ворохи рисунков, он просунул между ними руку, пошарил по памяти и удовлетворенно засопел, когда на привычном месте между перфоратором и коробкой с мелкими гвоздями нащупал заветную связку ключей.  

…

Дом встретил его привычной оглушающей тишиной, которую он так ненавидел, пока жил здесь. Ненавидел и сейчас. Но, кроме тишины, было еще что-то  - из кухни маняще тянуло перечным ароматом жареного мяса. Сколько времени он уже толком не жрал? Почти неделю! А сколько он не жрал свежей домашней еды? Почти месяц... Да, с тех пор, как пропал Миша…

Он до боли в ушах прислушался. В этом пустом и гулком доме он обычно слышал малейшие шорохи, но сейчас слышал только требовательное завывание в собственном желудке. Не в силах сопротивляться ему, он проскользнул на кухню и обнаружил на столе остатки недавней трапезы. Одна тарелка грязная и пустая, а во второй – рядом с горсточкой вареных овощей здоровенный кусок мяса! Он схватил его и вцепился зубами. Говядина давно остыла и была страшно недожарена, но вкус ему показался воистину райским! Жадно чавкая, Женя оглядел кухню. Удивительно, что Соня оставила на ночь такой бардак. Стол сервирован на двоих, но поел только кто-то один. Видимо, второй был не в восторге от сырого мяса. Что ж, сердечное ему за это спасибо! Старуху, видать, к столу и вовсе не приглашали, но Женя этому вовсе не удивился. Соня редко угощала клиентов даже дежурным стаканом минералки.

Он сунул последний кусок в рот, вытер липкие пальцы о велюровое сидение кухонного диванчика и пробрался в прихожую, где при свете уличных фонарей, пробивающийся в крошечное окошко у двери, осмотрел вешалку. Дичь какая-то! Старуха по-прежнему в доме?! Он замер, разглядывая притаившийся у банкетки старомодный зонт с длинной ручкой. А вот и пальто, в котором она пришла…

Видимо сеанс рисования непозволительно затянулся… Впрочем, как бы Соня ни мечтала избавиться от утомительного визита, она, быть может, и забыла бы всучить старухе зонт, но уж пальто на нее нацепила обязательно! Не май месяц…

Едва ли веря лезущим в голову нелепым объяснениям, он внутренне подобрался, на цыпочках поднялся по лестнице и, стоя на площадке, куда выходили двери второго этажа, прислушался. В ванной тихо, в спальне – ни звука, из приоткрытой двери мастерской струится темнота… На всякий случай, он сунул в спальню нос. Постель пуста и, как всегда, безупречно застелена. На покрывале ни единой морщинки.

Он озадаченно почесал макушку. Может, Сони и вовсе не было дома? Укатила себе куда-нибудь на выставку… Может, хахаль воспользовался ее отсутствием и пригласил в гости мать? Попытался накормить её ужином, но у старухи не хватило для этого зубов? А потом Соня сообщила, что возвращается, и ему пришлось в спешке везти бабку домой? Потому и зонт забыли… Все вроде сходится. А пальто, скорее всего, не её. Он в потёмках толком и не разглядел, что там было на ней надето…

Сердце застучало. Надо поторапливаться. Кто-то из них может нагрянуть в любую минуту! Женя подавил порыв пройти в спальню и проверить, стоит ли по-прежнему за окном лестница? Боялся, что, независимо от результата, не выдержит, запаникует и воспользуется ей, чтобы удрать. Не солоно хлебавши.

Он хмыкнул. Ну, почему не солоно хлебавши! Хоть пожрал!

Откинув все мысли, он зашёл в мастерскую и включил свет. Здесь ничего не изменилось за прошедший год. Всё те же, похожие на приведения в простынях, скульптуры. У одной из стен удобные стулья и детские высокие креслица для клиентов, у другой - составленные друг за другом  и повернутые «лицом»  к стене картины. В дальнем углу дверь в просторную нишу, куда Соня убирала свои незаконченные работы и всякий подручный материал - ведёрки с краской, мольберты, холсты. Он взялся за ручку и мгновенье помедлил. Сказывался давний запрет, ведь Соня не позволяла совать нос в этот предел, если там находилась  незаконченная работа. Возмущенный собственной трусостью, он резко распахнул дверь…

Сначала ему показалось, что старуха жива. Просто кемарит себе, свесив голову на грудь, а потом понял, что то, что он принял за грудь под выцветшей кофточкой, на самом деле – выпирающие… лопатки!

Он отшатнулся и приложил руку к разом пересохшим губам. Боже! Да женщина ведь вся переломана, иначе её не смогли бы усадить подобным образом! Он попятился прочь, и думать забыв о том, чтобы проверить пульс или приступить к реанимации, как его учили. Если ты нюхаешь собственные лопатки, реанимация тебе уже ни к чему…

Он выскочил из мастерской и, трясясь, как в лихорадке, захлопнул за собой дверь. Вспомнил, что забыл закрыть дверь в нишу, чертыхнулся, но не стал возвращаться. Плевать! Немедленно звонить в полицию, и если они опять решат, что это его рук дело, пусть! Главное, что и Соня не отвертится! Ведь не станет же она утверждать, что он убивает старух в ее мастерской без её ведома!

Он сбежал с лестницы, раздумывая, что делать дальше. Стучать к соседям и просить телефон, конечно! Свой он, боясь, что по нему его могут вычислить, давно выменял у бомжей на еду.

Он решительно шагнул к двери, но вдруг перед глазами, словно прощаясь, поплыла вереница дорогих сердцу образов.

Конопатая Мишина мордашка, радостно раскинутые для объятия руки Маргаритки, ласково улыбающиеся карие, телячьи глаза Юли, смущенно поджатые, неумело подкрашенные губы Лизки. И Васька, важно почёсывающий куцую растительность на юношеской впалой груди.

Что с ними будет? Что изменится, если Соню посадят с ним по соседству? Ведь ясно, что она бы чисто физически не смогла так переломать старухе кости. Сейчас ему стало понятно, что что-то у них с хахалем пошло не по плану, и  они не зря уезжали с выключенными фарами. И пока он будет талдычить одно по одному в участке, они будут уже далеко. И некому будет помочь детям… если они еще живы, конечно…

Через несколько минут он, нагружённый полиэтиленовыми пакетами, прошагал в гостиную и выгреб из бара весь имеющийся алкоголь. Алкоголь был так себе. В основном, вино. Да, хорошее, дорогое, но в тех кругах, где он теперь вращался, вино не особенно пили. Впрочем, все, что ему нужно в обмен – это немного Интернета, чтобы попробовать разъяснить, что за сооружение запечатлено на фотографии.

…

Нине казалось, что она вечность бродит по этому старому, запущенному саду. Приглушенный свет едва пробивался сквозь густые кроны. Пахло осенними дымками, как в далёком детстве, когда листву собирали в большие кучи и поджигали, вместо того, чтобы гноить где-то на загородных свалках. Под ногами видимо-невидимо кустов голубики, густо усыпанных крупными, спелыми ягодами, а на каждой из разлапистых древних груш  - скворечники под треугольными крышами, откуда раздаётся радостный птичий перезвон. Где бы она вдруг ни оказалась, место это дышало в одно и то же время и пёстрой весной, и жарким летом, и дымной осенней прохладой, словно взяв от этих времён года всё самое лучшее. Но больше всего здесь было благостного уединения, мира и добра.

- Иди сюда, дочка, - вдруг послышалось из-за деревьев, - Посиди с нами.

Нина оглянулась и увидела прячущийся за густыми зарослями старый, деревянный особняк. Мягкий вечерний свет струился поверх крыши и уютно озарял широкую, удобную завалинку, на которой сидели двое.

Дочка? Она явно ослышалась, ибо мужчине и женщине было не больше тридцати. Перед мужчиной - коренастым, улыбчивым, в старомодных широких штанах на подтяжках и соломенной шляпе – стоял невысокий мольберт, и он неспешно и размашисто наносил на холст уверенные мазки.

Женщина – высокая, худая, - потянулась и достала из травы пузатый бутыль и простой граненый стакан. Плеснула в него что-то густое, маслянистое и протянула Нине.

Нина озадаченно принюхалась. Голубичная наливка. Душистая, пахнущая летом и юностью. Она вопросительно покосилась на женщину, и та ободряюще кивнула.

- Выпей, - произнесла она, - Это тебе вреда не принесёт.

Нина пригубила сладкий, душистый напиток и пристроилась на завалинку рядом. В животе тут же разлилось тепло. Мир, покой… Она бы с удовольствием сидела так, в праздном ничего-не-деланье вечно. Глядела бы на косые, дымные и пряные лучи вечернего солнца, пробивающиеся сквозь кроны, ощущала бы спиной тепло старого дома, слушала бы неспешный разговор этих радушных, красивых людей. Она не помнила, что было до этого и было ли вообще что-то, но твёрдо была уверена, что счастье познала только теперь.

- Я что? Умерла? – спросила она, и в душе при этой мысли не ворохнулось ни ужаса, ни сожаления.

- Нет, деточка, - улыбнулась женщина, - Это мы умерли…

- И это… Рай?

- Это Дом. Илье в Рай хода нет…

Нина с удивлением поглядела на улыбчивого мужчину.

- А что он… натворил?

- Ничего, милая. Он чист, как еще совсем недавно был чист холст перед ним.

- Тогда я не понимаю…

- Рай лишь для Божьих детей. Человеческие дети уходят в Дом, который мы им создаём. Но это не страшно, ведь порой он бывает ничем не хуже Рая.

Нина погрустнела. Наверное, это сон! Мысль эта показалась ей куда более страшной, нежели мысль о смерти. Значит, придётся проснуться, а просыпаться ей почему-то совершенно не хотелось!

- Разве человеческие дети не являются, одновременно, Божьими?

- Не всегда, - Женщина взяла ее за руку, - Но каждый из нас, независимо от того, кто нас создал, стремится Домой.

- Я не хочу домой, – тут же ответила Нина и залпом допила пьяный, сладкий напиток.

- Сейчас речь не о тебе, глупышка, - женщина напряжённо улыбнулась, - Жизнь – это то место и время, куда нас выдёргивают из тёплого, уютного, полного благ и покоя Рая. И всю жизнь мы, сознательно или неосознанно пытаемся воссоздать Его. В меру своих сил, конечно, потребностей и фантазии. Так и они…, - Она кивнула на своего мужчину, - Они приходят из Дома, созданного человеком, Творцом. И так же, как все мы, пытается воссоздать вокруг себя схожие условия… Иногда это прекрасный, старый сад и голубичное вино, и птичье пение, а иногда…

Она многозначительно умолкла, достала из кармана юбки какой-то листок и протянула Нине.

Это оказалась свёрнутая вдвое фотография какого-то бетонного, потрёпанного домишки, расположившегося на густо заросшем сухостоем пустыре. Нине эта коробка вдруг показалась удивительно знакомой, но, не помня ничего о себе, она не могла сообразить, где её видела.

- Где я? Кто я? Кто вы? – она начала нервничать.

- Тебе нужно очень поторопиться, чтобы успеть. Конечно, он дождётся тебя в любом случае, но... для твоих маленьких может уже быть поздно...

Нина молча хлопала глазами, потом торопливо поднялась и поставила опустевший стакан на завалинку. Что-то было в её словах...

- Мне надо идти, - пробормотала она, озираясь и понятия не имея, в какую сторону двигаться.

- Иль, проводи, - попросила женщина. Мужчина оторвался от холста, вытер испачканные краской руки о штаны и галантно подставил Нине локоток. Та несмело просунула под него руку и оглянулась на женщину. Она напряженно смотрела им вслед:

- Бог в помощь, дочка. Я буду молиться за всех вас... и за Софу тоже.

Они недолго петляли мощеными старой плиткой тропами и вскоре оказались у высокой каменной стены. В тени притаилась небольшая, заросшая вьюнами, низенькая дверь с ручкой-кольцом.

- Ну, вот и всё, юная леди, - произнес Илья, - Рад был познакомиться...

Нина кивнула, взялась за гладкое, тёплое кольцо.

- Вы с этой женщиной...

- Это моя жена. Ида...

- Красивое имя... Вы с ней... Я правильно поняла, что вы созданы не Богом?

- Только я. Ида – Божья Тварь, - он хохотнул и оглянулся, словно готовясь получить от благоверной шутливый нагоняй. Но Старый дом уже было не видать за деревьями.

- Тогда почему вы... вместе после смерти? Она ведь должна...

- Быть может, это тот самый счастливый случай, когда Рай, Дом и земное наше временное пристанище оказались одним и тем же. Мы верим в это и надеемся, что нам не придется разлучаться, но как знать... Вполне возможно, что нам просто дали попрощаться...

Он пожал плечами и кивнул на потайную дверцу в стене. Нина послушно потянула на себя кольцо.

Творец (часть 10)

Не имел Адам разве что памяти, ибо помнить ему было в сущности нечего. Когда они вернулись, и она пропустила его вперёд, как кошку, в дом, он застыл, оглядываясь, и в глазах его промелькнуло отчетливое разочарование.

Соня смутилась, ожидая совсем иной реакции на свой великолепный домик, и робко взяла его под руку.

- Что? Что не так?

- Это и есть дом?

- Тебе не нравится? – спросила она и тут же порывисто продолжила, - Если хочешь, мы здесь все изменим! Перекрасим стены, купим другую мебель… Но... Нам все равно скоро придется уехать отсюда. По причинам, которые… словом, я тебе потом все объясню. Когда мы немного отдохнём.

- Мне все равно, где жить, мышка, - ласково ответил он, притягивая её к себе, - для меня дом там, где ты. Но… я помню другой наш дом. И тебя в нём... совсем другую. Настоящую!

- Какой? Что там было? – Соня с интересом глядела снизу вверх на Адама. Может, он помнит что-то из прошлой жизни? Если, конечно, допустить, что все мы живём не единожды…

- Трудно объяснить…Помню... совсем мало света…

- А-а-а! – Соня с облегчением рассмеялась и энергично потянула Адама за собой вверх по лестнице, - Ты о нашей мастерской! Сейчас я тебе её покажу!

- Оно? – спросила она, торжествующе распахнув перед ним дверь на сумрачный чердак.

Он прошелся среди завешенных мольбертов, взглянул на Соню и замялся. Хотел что-то сказать, но передумал и просто кивнул. Озадаченной девушке показалось, что он кивнул просто так, чтобы не тянуть и дальше из души какие-то неясные воспоминания… не имеющие ни к дому, ни к мастерской, ни к ней никакого отношения…

…

Женя сидел в засаде в роще напротив Сониного дома. За шиворот с деревьев без конца капало ледяными осенними каплями, но он уже настолько измучился и замерз, что почти ничего не ощущал.

Почти месяц он – бичара бичарой – провел в скитаниях по подвалам и канализационным коллекторам, ночевках в брошенных гаражах на окраине,  а в тёплую погоду – так и под открытым небом, завернувшись во все тряпки, которые только мог найти на помойках. Такое неожиданное и внезапное положение загнанного зверя  озлобило его до крайности, хотя он, в общем-то, всегда считал себя незлобивым и быстро отходчивым малым. Но теперь, трясясь в воняющих тёпленьким дерьмом колодцах среди таких же пропащих горемык, он ночи напролёт скрежетал зубами, представляя, что сделает с тем типом, который сотворил все это с ним и его семьёй.

Кто этот неведомый злодей?! Зачем ему это?! Куда он дел детей?! Живы ли они?!! И ещё… он наконец-то поверил, что их с злодеем поразительное внешнее сходство – отнюдь не выдумки и домыслы подслеповатых обывателей, которые видят именно то, что ожидают увидеть.

Визит к Нине на прошлой неделе его немного успокоил. Он чувствовал, что она хочет ему верить, и это несколько смягчало сотрясающую его яростную дрожь, которую со стороны можно было бы принять за запущенную болезнь Паркинсона. А потом он выменял на свой улов пустых бутылок у одного из постояльцев коллектора пять минут драгоценного интернета. Выручки с бутылок ему хватило бы на две булки хлеба, пачку майонеза, несколько упаковок лапши и маленькую палочку ливерной колбасы, которую обожал с детства. Но он отдал добычу без сожаления, потому что всё равно навряд ли осмелился бы пойти в пункт приема стеклотары, а потом в супермаркет…

А из интернета он узнал, что пропала и Юлька! Юлька всегда была дурой, прости Господи! Ей было сказано сидеть в школе и ждать, но она попёрлась прямиком в лапы того урода. Какой-то дед в подворотне видел, как мужик заталкивал её в красную машину, но толком его не разглядел. Единственное, что точно разглядел, что никакого смокинга на том парне не было. Джинсы, толстовка, бейсболка и вроде бы мотоциклетная куртка. А следом появились и кадры с камер видеонаблюдения, где на оживленной улице «папаша» якобы энергично отчитывает за опоздание дочь, а потом на пинковозе тащит её в те самые подворотни. Он до боли в глазах вглядывался в размытые нечеткие кадры. Так ли этот тип похож на него или доблестной полиции просто удобнее считать, что это он?

Но кадры были такие плохие, что он не мог разглядеть лицо и сосредоточился на одежде. И да, нынешний прикид извращенца бесил его куда больше, чем пресловутый смокинг, ибо это, действительно, был его повседневный стиль. Он обожал просторные, светлые джинсы, худи и толстовки и души не чаял в своей старой мотоциклетной куртке, которая весила килограмм десять и была куплена ещё в студенчестве в неприметном  секонд-хэнде по до смешного низкой цене.

Понятно, что гнус, как говорится, поймал струю. Понял, что по дикой, фатальной случайности похож на какого-то лоха, которого теперь и подозревают, и решил соответствовать…

Но всё же тот самый изначальный смокинг не давал ему покоя. Почему именно смокинг, а не, скажем, костюм врача, пожарника или Деда Мороза?

Нина подозревала в кознях Софью, и он не мог не признать, что Соня – единственная, у кого был хоть какой-то мотив, но…  Верилось в это с трудом.

Больше года прошло с момента их расставания, и Соня ни единого раза не напомнила о себе. Ни звонка, ни сообщения, ни якобы случайного столкновения в магазине, которые говорили бы, что она всё еще ищет с ним встреч и на что-то надеется…

Если начистоту, он вообще был уверен, что Соня забыла о его существовании в тот же миг, как он закрыл за собой дверь. Слишком уж она всегда была отстранённая, слишком непонятная, неземная, чуждая простым человеческим страстям. Последние годы рядом с ней превратились в пытку одиночеством. Она без конца пропадала в своей мастерской – или с клиентами, или одна - а он бродил в оглушающей тишине их слишком большого для двоих дома и чувствовал себя брошенным на произвол судьбы котом.

Она даже не попыталась его остановить, когда он уходил. А теперь, оказывается, она завела любовника. Он бы ничуть не удивился, если бы узнал, что это произошло на следующий же день после его последней «рыбалки». Может, так оно и было. Приехала в свой драгоценный «Ченто», стрельнула прищуренным глазом по сторонам и выбрала себе нового питомца.

Но если даже она затаила зло и решила отомстить, то… как она это провернула? Всё, что было в её распоряжении – пресловутый смокинг! Женя прикрыл усталые глаза, в который раз почувствовав, что хватается за чёртов смокинг, как за соломинку. Впрочем, других версий у него всё равно не было, и, если бы не эта соломинка, он давно бы уже или нырнул в городскую реку с камнем не шее, или сдался бы полиции. Он хмыкнул. Если бы он сдался ей хоть пару дней назад, то имел бы железное алиби в случае с Юлей, и сейчас не мёрз бы в холодной, сумрачной роще, а был дома. С Ниной. И вместе они бы решали, что делать дальше.

Впрочем, вполне вероятно, что полиция его всё равно не выпустила бы. Приписали бы ему некоего гипотетического сообщника и оставили гнить в СИЗО…

Какое-то раздражающее дребезжание вывело его из напряжённой мрачной задумчивости. Мимо, по тропинке шагала хорошо одетая дама со шпицем на поводке. Визгливый лай собаки и подозрительный, брезгливый взгляд хозяйки в который раз напомнили Жене, в какой непростой ситуации он оказался. Выберется ли?

Он стиснул зубы. Это неважно. Главное – спасти детей! Он бы караулил Лизку – последнюю оставшуюся – день и ночь, если бы это было возможно. Но единственный путь не попасться полиции – не отсвечивать в их районе вообще.

Ухоженные улочки пригородного поселка, наконец, опустели, зажглись симпатичные фонари. Женя видел, как окна Сониной спальни вспыхнули, а мансардные, наоборот, потемнели.

Он подобрался и, натянув капюшон, двинулся к её забору. Тут и там раздавался встревоженный собачий лай. Почти каждая семья считала своим долгом посадить во дворе пса. Все, кроме Сони, которая за всё время, что они прожили вместе, не пожелала завести даже хомячка. Сейчас это оказалось кстати, и он, оглядевшись, забрался на кирпичный забор и мягко спрыгнул во дворик.

Обойдя дом, он с облегчением выдохнул. Раздвижная железная лестница по-прежнему валялась там, где он её оставил больше года назад. Он тогда обрезал ветки деревьев, которые при ветре царапали стекло в спальне, чем страшно раздражали Соню. А Соня за этот год, как и ожидалось, ни разу про неё не вспомнила.

Заржавела?

Он аккуратно приставил её к стене и, сняв блокировку, потянул вверх первый сегмент… Шло туго, но бесшумно, и вскоре он уже, внутренне сжимаясь от стыда и страха, заглядывал в окно своей бывшей спальни.

Сквозь бликующую приглушенным светом ночников муть тонких занавесок он разглядел две бутылки вина на прикроватной тумбочке, какую-то нелепую закуску, вроде сырных рулетиков, которые так обожала Соня, а сам он всегда считал чепухой. На полу у кровати стояли два бокала. А на кровати…

Он отвернул голову, но глаза при этом не двинулись с места, жадно и стыдливо обозревая увиденное.

Первое, что пришло Жене в голову – это было красиво, как в кино! Вспомнился старый фильм про Елену в ящике. Что-то болезненно чувственное, мягкое, плавное, тягучее.

Женя почувствовал невольный укол ревности. Значит, любовник, действительно, есть… и по тому, как Соня выгибалась и закидывала за голову руки, он понял, что этот любовник свое дело знает, ведь ему, Жене, редко удавалось довести ее до апогея.

Перед глазами вдруг всплыла заплаканная Нина, и он одёрнул себя. Он здесь вовсе не затем, чтобы подсматривать за бывшей. Но толком разглядеть её мужика он никак не мог -  голова его целиком скрывалась меж Сониных бёдер. Но он смог разглядеть татуировку на его широкой, смуглой спине. Взлетающий грифон!

Какой-то совершеннейший бред...

Несколько лет назад Соня увидела такую татуировку у одного из своих клиентов и настолько впечатлилась, что попыталась заставить Женю сделать такую же. Битва длилась не один напряжённый месяц, но он так и не сдался.

Что, если…

Он чуть пригнулся, когда они переменили положение, и Сонино лицо показалось над плечом мужика.

Что, если она закрутила роман с тем самым клиентом? Что ж… тогда «соломинка» не сработала. Он знал того мужика, и он ничем, ну ничем не был на него похож…

Не желая выпускать из рук «соломинку», он предположил, что, может быть, Соня всё же нашла мужика, похожего на него, и уже потом добилась появления татуировки, как заключительного штриха…? Но это выглядело слишком самонадеянно, а самонадеянным Женя никогда не был…

Чувствуя себя сатиром, подглядывающим за обнажёнными нимфами, Женя ни с чем спустился вниз, взялся было за лестницу, но решил, пусть остаётся, как есть. Если Соня за целый год ни разу не зашла за дом, то, ненароком зайдя, вполне может решить, что лестница тут так и простояла всё это время.

Бесшумно двигаясь по закованному в бетон двору он вдруг остановился. Сонин красный Опель не был заведен в гараж, а стоял рядом. Он подошел к нему и по-звериному принюхался, словно, действительно, рассчитывал что-то учуять.

Да, тот извращенец был на красной машине, но какова вероятность, что на Сониной? Все та же пресловутая соломинка… Свет уличных фонарей едва доставал до неё, но это было даже на руку, потому что именно в таком свете выделялись малейшие изъяны на её поверхности – разводы, следы старого подкрашивания случайных царапин, засаленные отпечатки рук…

Он застыл, глядя на правый задний бок, где отчетливо проступали смазанные очертания пальцев. Словно…

Он приблизился и приложил к отпечатку собственную пятерню. Нет, это явно не рука взрослого человека. Ребенка? Отчаянно цепляющегося за дверь, пока его заталкивают  на заднее сидение?… Неужели Нинина интуиция в кое веке сработала?!

Он поспешно отдёрнул руку и сдавленно выругался. Что теперь делать? Если даже он анонимно позвонит в полицию, что она обнаружит?! Его отпечатки поверх детских!

«Дурак, дурак!», - в отчаянье шептал он одними губами. Что теперь делать?!

Ответ был очевиден – справляться самому … Он натянул на кисть рукав толстовки и, как следует, протёр то место, которого касался. Сознавая, что уничтожает важную улику. Возможно, единственную.

«Неужели дети в доме?» - он задрал голову и прошёлся взглядом по тёмным окнам, - «Но где? Подвала в доме нет…»

Несколькими днями позже

- Боже Всемогущий…! – женщина умолкла, не в силах произнести больше ни слова и уставилась на Адама, распахнувшего перед ней дверь.

Соня, с намыленной головой, суматошно запахивая халат, выбежала в прихожую, но опоздала. Адик в последнее время, как с цепи сорвался, и если прежде любое её слово было для него непреложным законом, то теперь он всё чаще занимался самоуправством. Открывать дверь кому бы то ни было, ему было строго запрещено. Особенно в последнее время, когда порог по очереди оббивали то Женя, то полиция, разыскивающая Женю, и ей не  раз лишь чудом удавалось предотвратить катастрофу.

- Ида! – воскликнула она с фальшивым, напряженным радушием, - Проходи, пожалуйста!

Ида замешкалась на пороге, оглянулась, словно намереваясь сбежать, но все же вошла, пристраивая старомодный зонт с длинной ручкой у обувной полки.

Соня стиснула зубы, перебирая в уме немногочисленные варианты, как выкрутиться из этой ситуации. Может, старуха ничего не поняла? Может, решила, что это сам Женя? Может, её потрёпанная временем творческая натура вообще не следила за последними городскими сводками, и она попросту удивлена? Тогда можно навешать ей лапши на уши про счастливое возвращение блудного мужа, и…

Но Соня понимала, что всё это ерунда. Даже если Ида до сих пор не знает о пропавших детях, то кто может гарантировать, что не узнает в ближайшие дни или часы? Что она тогда сделает? Стоит ли надеяться на женскую дружбу и солидарность? Глупый вопрос. Ида её покрывать точно не станет…

Эти мысли с гомоном и криком вспорхнули, покружили и уселись обратно, словно стая вспугнутых выстрелом птиц. По тому, с каким ужасом и трепетом старуха разглядывала Адама, Соня видела, что все-то она прекрасно поняла…

- Мы можем… поговорить наедине? – спросила Ида деревянным, чопорным тоном.

Соня покосилась на Адика, который принес полотенце и заботливо накинул ей на мокрые волосы. В последние дни она боялась его о чем-либо просить, ибо понятия не имела, послушается ли её или сделает по-своему.

- Милый, - неуверенно произнесла она, - Это Ида, моя подруга. Ты не против, если мы немного посплетничаем?

Адам в шутливом испуге вскинул перед собой руки, словно отгораживаясь от «сплетен».

- Гостиная в вашем распоряжении, девочки, - он подмигнул Соне, - Я пока приготовлю обед.

Ида не двигалась с места, пока он не удалился в направлении кухни. Потом неохотно надела предложенные тапки, прошаркала в гостиную и села на краешек дивана.

- Может, что-нибудь выпьешь? У меня есть вермут… – Соня нервозно пристроилась напротив.

- Теперь ясно, почему ты так упорно отказывалась прийти в гости или позвать к себе, чтобы похвастаться своим творением. Хвастать особо нечем, - старуха сурово поджала губы, - Ты хоть понимаешь, что натворила?!

Соня, не зная, что ответить, просто молчала.

- Почему сразу не позвонила им, как поняла, что он не в порядке?! - Ида изо всех сил всматривалась в бесстрастное Сонино лицо, - Не может того быть, чтобы знала и…

- Ида, послушай! Я…, - Соня умолкла, - Я понятия не имела, что так произойдет, поверь. Только хотела себе своего Женю вернуть.

- Не прикидывайся дурой! Я не об этом спрашиваю!

- Мы скоро уедем! Я уже выбрала место. Это малюсенькая деревенька в Сибири. Денег от продажи дома, сбережений и гонораров за мои последние работы нам хватит надолго, а потом я… найду какую-нибудь работу... Надо только, чтобы…

- Чтобы что?!

- Чтобы он закончил.

- Закончил?!

- Со свиносемейкой, понимаешь? – Соня опустилась коленями на тёплый мрамор пола и подползла к подруге, -  Осталось совсем немного. Ты просто… помолчи… Не думай, я его не науськивала, даже не упоминала… Он как-то сам!

- Не науськивала, но и не остановила!

Губы у Сони задрожали, задёргались. Ида всё поняла, и по спине её побежал холодок. Уже совсем другим тоном она спросила:

- Ты не смогла, так?

Соня кивнула.

- Сначала мне даже нравилось. Казалось, что это… Божий промысел… Расплата за предательство. Но потом…

…

Первый раз она хватилась Адика после памятного свидания с Женей в «Ченто», и то, только потому, что начала его караулить. Они почти неделю после возвращения провели в постели, прерываясь только на душ и еду. А потом Соне пришлось возобновить работу.

Она оборудовала в гаражной кладовке для Адика собственную небольшую мастерскую, куда отправляла его, когда приходили клиенты, и, пропадая часами за работой, порой начисто забывала, что в доме снова есть мужчина.

Иной раз, устало закрывая дверь за последним посетителем, она невольно вздрагивала от постороннего шума. Это Адик перебирался из кладовки на кухню, нагруженный ноутбуком, альбомом и акварельными красками. Он сам попросил её приобрести эти смешные ученические принадлежности, отказавшись от профессиональных. И Соня первое время неизменно испытывала чувство виноватой тоски, готовая увидеть хорошо знакомую гримасу брошенного хозяйкой пса, которой так любил в схожих обстоятельствах щеголять Женя.

- Есть хочешь? – вместо этого спрашивал Адик, расплываясь в радушной улыбке, - Я страшно проголодался! Иди в душ, а я пока сделаю яичный салат и хлопья с молоком.

Никаких обиженно поджатых губ, никаких собранных на лбу недовольных морщинок. И Соня за это готова была ради него на любое безумство! Она подходила, прижималась губами к его тёплой, обнажённой спине, зарывалась руками в его распущенные по плечам густые волосы и верила, что Рай земной действительно существует. Только он не в Иране, на раскопках Месопотамии, а здесь, у неё на кухне.

А потом, как гром среди ясного неба, появляется Женя, рассказывает дикие небылицы про СИЗО… Конечно, она по понятным причинам сразу заподозрила Адама. За работой она теряла счёт времени, которого ему теоретически вполне хватало бы, чтобы уйти из дома, «пошалить» и вернуться обратно. Кроме того, через пару дней после этого он надолго закрылся в ванной комнате и вышел с коротким ёжиком, аккуратно срезав свою богатую шевелюру, от чего стал как две капли воды похож на свой прототип. Но она не представляла, как он мог бы провернуть свои «шалости» не имея даже пары трусов! И в сомнениях она пребывала вплоть до того дня, когда на страничке Свиноматери прочла про смокинг… Единственная мужская одежда, которая оставалась в её доме.

Тогда она и стала замечать, что рацион Адама существенно изменился. Он все чаще тянул руку к ветчине, а не к сыру, а на бёдрах его почти постоянно стало болтаться банное полотенце…

Она все поняла, но ей и в голову не пришло остановить его. Ей казалось высшим проявлением справедливости всё то, что происходит, и как именно это происходит. Она только боялась, что его схватят, вычислят, посадят. А заодно и её, как сообщницу. Но Адам явно был осторожен и по-звериному умён. Тогда она и помогла ему, чем смогла. Заказала одежду, которую любил Женя, хоть сама и терпеть не могла эти безразмерные тряпки, словно купленные «на вырост», и отдала ключи от машины.

Её только немного удивляло, что то и дело она обнаруживала на его одежде собачью шерсть. Она не допускала и мысли, что в Фонде его успели обработать и он тратил время на помощь какому-нибудь собачьему приюту. Скорее... Она морщила нос, нехотя вспоминая тот... конфуз, что с ней приключился год назад, когда Женя ушёл, и ждала, что со дня на день история повторится. Придут какие-то заплаканные сопляки и их родители, будут трясти листовками с фотографиями пропавших шавок... Но ни одно животное в округе не пропало, и она плюнула на эту загадку.

А потом впервые нагрянула полиция. Ордера на обыск у них не было, но Соня, боясь навлечь на себя лишние подозрения, не решалась остановить их, когда они будто невзначай шныряли по дому и даже заглядывали в шкафы и кладовки. И только молилась, чтобы они не потребовали отпереть дверь в мастерскую, куда она в панике успела затолкать Адама.

- Мы, действительно, встречались с Евгением. Кажется, когда пропал первый мальчик, - спокойно докладывала она, бродя за следователем по комнатам, - Его тогда выпустили из СИЗО, и он хотел занять денег до зарплаты, чтобы снять комнату. С тех пор я его не видела и не слышала.

- Шеф, тут кое-что интересненькое! – послышался голос сверху, и у Сони от напряжения заныли зубы.

- Вы не против? – спросил следователь, когда вниз сошел молоденький опер, держа за петельку чехол со смокингом.

Соня пожала плечами.

- Чей он?

- Моего парня. Я, знаете ли, художница. Приходится часто посещать мероприятия, где без смокинга не обойтись…

- И где он?

- Кто?

- Ваш парень.

- В командировке. На конкурсе ледяных скульптур.

- Тоже художник?

- Да.

- И когда следующее ваше… мероприятие?

- Не знаю…

- То есть, в ближайшие пару-тройку дней этот смокинг вам не понадобится?

- Нет, - Соня уже поняла, к чему он клонит.

- И вы не будете возражать, если мы ненадолго заберём его?

Она снова пожала плечами и проводила взглядом опера, уносящего чехол.

Казалось, следователь был настолько доволен её сговорчивостью и смокингом, что решил на сей раз быть не слишком нахрапистым, и вскоре она в изнеможении заперлась на все замки и привалилась взмокшей спиной к двери.

Это был другой смокинг. Тот, первый, она спалила в камине, как только поняла, что именно в нём Адик совершает свои вылазки, и как раз на такой случай заказала по Интернету немного простой недорогой одежды и новый смокинг. Чисто на всякий случай… Всё, что следователи найдут – это, быть может, несколько выпавших Адамовых волос и его же отпечатки пальцев.

Когда нервическая дрожь немного отпустила, она поднялась наверх и отперла мастерскую. Она ничуть не удивилась бы, если бы обнаружила Адика, беззаботно коротающего время заточения за работой, но в последнее время он, казалось, совершенно потерял интерес к искусству, занятый … другим. Тем, к чему  его душа лежала гораздо больше.  

Но мастерская оказалась совершенно пустой. Разве что сырой осенний ветерок, пробивающийся в неплотно прикрытое окно, слегка трепал простыни, которыми были укрыты незаконченные скульптуры.

Нутро ее вдруг противно сжалось и заныло от осознания, что, скорее всего, они так и останутся незаконченными. Надо срочно всё бросать и уезжать. Заигралась в «мстителей». То, что поначалу воспринималось, как чудо-чудесное, как невероятный, данный ей свыше за страдания бонус к исполнению главного желания – возвращению Жени – теперь обернулось угрозой.

Ей припомнились все те бесконечные, наполненные до неприличия яркими снами, ночи, где она, ворочаясь в мокрой от пота постели, по очереди методично расправлялась со свиносемейкой, препарировала и Свиномать и подсвинков, как вивисектор… Никем не замеченная, не узнанная, неуязвимая…

Каким удачным ей по началу казалось, что подозрения пали на её главного обидчика - Женю… Сейчас же она оказалась в собственной ловушке… Только бежать!

- Адам…, - позвала она, пытаясь определить, под какой из простыней он притаился, - Можешь выходить…

Тишина… Только шуршание её одежды и стук сердца.

Догадавшись, она подошла к двери, которую Женя давным-давно соорудил над узким пределом – небольшой нишей в стене, куда она порой прятала от чужих глаз незаконченные работы. Сейчас там скрывался ее автопортрет, скульптура, над которой она начала работать задолго до Жениного бегства. Поначалу это была ничем не примечательная работа - Комбинезон, палитра в руке, спутанные, испачканные краской кудри… И только после ухода Жени она стала обрастать… деталями, которые она хотела бы скрыть от посторонних глаз. И вот теперь…

- Адам…, - повторила она дрогнувшим голосом и поднесла к двери руку…

…

- Эй, ты уснула? Что  - «потом»?

Соня моргнула, прогоняя воспоминания, и подняла глаза на Иду.

- Ничего, - она встала с колен, - Потом я поняла, что совершила ошибку…

- Еще раз спрашиваю: почему ты сразу не сообщила в Фонд?! Почему позволила зайти так далеко?!

- Они… они бы забрали его, - Соня отвернулась, не в силах выносить старухин пытливый взгляд, - Ты бы позволила им забрать своего Иля, если бы…

- Да Иль даже таракана не мог прихлопнуть! – старуха возмущенно всплеснула рукой, - Все вырученные за работы деньги жертвовал на благотворительность! Столько жизней спас!...

- Значит, тебе повезло…

- И неужели ты думаешь, что заметь я хоть что-то, то стала бы рисковать, как бы дорог он мне ни был?! Рисковать жизнями, судьбами!

Она задохнулась, потёрла выцветшую кофточку над впалой грудью и продолжила уже тише, спокойнее:

- Такие, как у тебя, поломки встречаются. Редко, но бывают. Я только удивлена, как они не вычислили их сразу на своих хитрых машинах. Впрочем, если он перенял не только твои… обиды и мстительные порывы, но и твою выдержку, то…, - Ида заморгала, - Вина и на мне лежит. Ведь я дала рекомендации…

Соня вскинула на подругу глаза.

- Ты говоришь, уже были случаи… И что… с ними делали?

- Это известно только им. Быть может, пуля в затылок, может, инъекция. Знавала я одну женщину, чье Творение забрали. Мы с Илем уже жемчужную свадьбу справили, когда ее Фонд заприметил. Очень была талантливая художница. И её Творение тоже было прекрасно. Она несколькими годами ранее дочку-подростка схоронила, вот и сотворила себе по образу и подобию.

- Это же… запрещено.

- Для неё сделали исключение, ибо прототип был мёртв и не представлял собой публичную личность. Мне потом уже рассказывали, через десятые руки. Что-то им там в девчонке показалось подозрительным, и они не отдали её матери, увели. Говорят, и отклонения то были незначительными, но тогда Фонд всё ещё строго следовал заветам Основателя и никому не делал никаких поблажек. Самое страшное, что Раушания уже получила с дочкой несколько свиданий, готовилась выйти в мир, а потом... повторно дитя лишилась, и стала бесплодна уже как физически, так и душевно, ибо дыхания хватит, если хватит, лишь на одно творение… Что с тобой?

- Что?

- Ты так странно смотришь…

- И что с ней стало потом? С этой… женщиной?

- Да Бог её знает. Кажется, разошлась с мужем и так и осталась в Фонде, сопровождала других Творцов на их крестном пути… Я о ней больше ничего и не слышала…

Женщины помолчали. Ида покосилась в сторону кухни, откуда доносились густые, пряные ароматы жарящегося мяса и лука, и приглушенное пение.

- Давно он мясо ест?

- Почти с самого начала. 

- Где дети? Они живы?

- Не знаю, - Соня пожала плечами.

- Подумай… Он следует твоим заветам! Ты бы оставила их в живых?

Соня замялась с ответом. Да, она оставила бы их в живых на достаточно долгое время, чтобы они сто раз пожалели, что покусились на чужое. Чтобы они вдоволь насмотрелись на страдания друг друга… Все вместе, в одной связке… А потом привести Свиномать и натыкать её носом… Но не могла она так ответить своей подруге, а потому глухо произнесла:

- Живы. Скорее всего. Но где они, честно не знаю. Ты меня… выдашь?

- Выдам. Если ты немедленно, сию же секунду сама не сообщишь в Фонд.

- Хотя бы дай нам немного времени! Чтобы уехать…

- С ума спятила! – Ида поднялась и зашагала в прихожую, - Тут ни секунды медлить нельзя!

Соня в растерянности последовала за ней.

- Все-таки верная поговорка про благие намерения…, - взволнованно бормотала старуха, с трудом натягивая полусапожки, - Но кто ж может что-то знать наверняка, кроме Всевышнего? Ничего, дай Бог, еще не поздно и можно всё поправить…

Она распрямилась и вдруг увидела перед собой широкую, покрытую густым курчавым волосом грудь.

- Даже чаю не попьёте? – спросил Адам, мягко беря её за уцелевшую руку и дёргая на себя.

Ида слабо вскрикнула и ткнулась носом в пахнущие дезодорантом и чуть вспотевшим мужским телом кудряшки, почувствовала, как тёплые ручищи, почти лаская, ухватили её шею, и услышала, словно из далекого далека, Сонины жалобные причитания:

«Адик, пожалуйста!… Только не делай ей больно!… »

Творец (часть 9)

- Где он меня видел?

- В том-то и дело, что он вас не видел! Если начистоту, он начал рисовать, когда ещё не видел ничего, кроме этих белых стен. И самого начала рисовал только вас.

- Тогда как…?

Парвиз пожал плечами.

- На эти вопросы мы, наверное, никогда не найдём ответы. Господь поделился с Адамом частицей своего духа, а здесь мы делимся с нашими Творениями – своими. Подавляющее большинство Творений, по понятным причинам, имеют те или иные способности к творчеству. Кто-то больше, кто-то меньше, но вместе с дыханием вы передали ему часть своего таланта и, вероятно, ваш образ.

- То есть… По сути он – это я?

- О, нет! Ни в коем случае не воспринимайте его, как зеркало. Он совершенно самостоятельная личность.

Она снова посмотрела на картину, ибо рассматривать собственное Творение она пока не осмеливалась, испытывая почти болезненное смущение. Примерно те же чувства одолевали ее, когда на том самом «Арбате» она показала самому первому клиенту свою самую первую работу.

Портрет ей не нравился. Он нёс какую-то тревогу, уныние, а ещё её нервировало, что на портрете она смотрит прямо «в объектив» и хмурит брови. А ведь от этого она отучила себя ещё в средней школе!

«Глаза, как у бешеной собаки», - вспомнила она мамины слова, и портрет красноречиво подтверждал их.

Она мельком глянула на Парвиза, но, казалось, он ничего такого не замечает. Тогда она, наконец, присмотрелась к своему Творению. Даже со спины она сразу его признала и уверилась, что это не подлог и не мистификация. Именно его она несколько недель кропотливо создавала из глины. Она даже видела неровную прядь по нижней линии волос, которую хотела исправить, но отвлеклась и забыла… А меж редкими завязками на смуглой спине проглядывали детали татуировки - взлетающего гриффона. Не свежие, уже давно зажившие... Все это внушало трепет, восторг, но при этом стеснение и стыд.

- Я правильно понимаю, что проверку он прошёл? – спросила она, чтобы не молчать.

- Почти.

- Расскажите…

- Ну... Несколько часов он находился под общим наркозом. В это время у него взяли все необходимые анализы, сделали ЭЭГ, УЗИ и рентген всех органов. Физически он совершенно здоров. Единственное, что удалось обнаружить – небольшой загиб желчного пузыря. Но миллионы людей прекрасно живут с этой небольшой патологией и даже о ней не подозревают.

- Это от меня, - Соня истерично хихикнула, - Это, знаете ли... наследственность...

Парвиз кивнул.

- Когда он пробудился, начались тесты. Информация ему подавалась дозированно, а результаты кропотливо изучались. Сначала оценивалась реакция на элементарные вещи – цвета, звуки, запахи. Затем пошли простые образы – деревья, пейзажи, животные, люди. И только под конец сложные – речь, музыка, кино… Тестирование продлилось несколько дольше, чем обычно, потому что прошел небольшой сбой в программах и... как бы это сказать, данные вашего Создания и еще одного, случайно перепутались. Пришлось вручную вычленять их и восстанавливать...

- И?

- Как я уже сказал, он очень похож на вас. Расшатать его не получилось. Реакция ровная практически на все раздражители. Пульс участился лишь однажды, когда ему были показаны снимки полуразрушенного бункера времен Второй Мировой. Нам показалось, что он узнал это место и что, может быть, это духовная память, перешедшая от вас. У вас не было никакого травмирующего события, связанного с заброшенными домами или…?

Соня покачала головой.

- А как он реагирует на… людей?

- Так же ровно, как на всё остальное. Абсолютно стабильный индивид.

- Он… умеет разговаривать?

- Да, конечно. Поймите, это вовсе не младенец во взрослом теле. Это готовая индивидуальность. Конечно, у него полное отсутствие жизненного опыта и кругозора, но основная база передана вами и уже сформирована.

- Можно к нему… войти? – спросила Соня, немного поколебавшись.

- Давайте обговорим это сразу, - Парвиз почесал переносицу, - У нас бывали случаи, когда после некоторого общения Творец отказывался от своего Творения и оставлял его на попечение Фонда. Это не возбраняется, но крайне травмирует Создание. Поэтому, если у вас есть сомнения, то лучше вовсе исключить контакт. Лучше – для него. Понимаете?

Соня кивнула.

- Войдете?

Соня снова кивнула и пошарила взглядом в поисках какой-нибудь двери. Парвиз сунул свой пропуск в совершенно неприметную щель под стеклом, и оно бесшумно ушло в сторону.

Мужчина у мольберта оглянулся на звук и тут же застыл с приоткрытым ртом. Из глаз Сони, совершенно не считаясь с её железной выдержкой, тут же брызнули слёзы.

Это был Женя! Лет на десять моложе, гораздо крепче, свежее и здоровее, но без сомнения он! Его оливковая кожа, темные, влажные глаза, волевая линия колючего подбородка. Если еще состричь шевелюру, то хоть на конкурс двойников!

Она приблизилась к нему и замерла в нерешительности, не зная, что делать или говорить. Она обернулась на Парвиза в поисках подсказки, но тот сам утирал глаза.

- Это самый трогательный момент, - пробормотал он, - Каждый раз, как в первый раз…

Соня несмело протянула руку к губам творения и коснулась их кончиками пальцев, как слепая. Испачканы краской! Он так же, как она, облизывал кисти, чтобы сделать кончик тоньше. Мужчина отчаянно хмурился и быстро моргал, вглядываясь в её лицо. Губы его подёргивались, то и дело приоткрывая красивые, ровные зубы. Зубы, которые не были делом Сониных рук.

- Софья? – неуверенно спросил он, - Мышка?

Соня тут же разрыдалась и, не удержавшись, повисла на нём, крепко обхватив шею руками. От него уже не исходил тот противный мускусный запах. Пахло просто теплой кожей, чистыми волосами, немного – мылом.

«Мышка»… Это серое прозвище, которым порой ласково называл её Женя, она ненавидела так же люто, как прозвища, которые ей давали в детстве. Мать называла её «бестолочью», бабка - «бесовкой», брат – «говницей», одноклассники – «психушкой». Но сейчас «мышка» не вызвала обычную бурю негодования. Наоборот - наполнила ее негой, ощущением дома и уюта.

Уткнувшись носом в его теплую, родную шею Соня хрипло произнесла:

- Это я! Я! Привет…

Парвиз позади откашлялся и тихонько подсказал:

- Думаю, самое время дать ему имя…

- С фантазией у меня всегда были проблемы, - Соня счастливо хохотнула сквозь слезы, - Так что пускай будет … Адам!

Сейчас

«Юльк! Ты цела! Эй!»

Заслышав знакомый голос, Юля попыталась приоткрыть глаза и не смогла. Все тело было каким-то невесомым, словно в воде. Боли она не испытывала, но что-то ей подсказывало, что стоит только по-настоящему проснуться, отреагировать на зов, как боль появится. А если она откроет глаза, её голова тут же лопнет, как перезрелый помидор.

«Юльк! Это я! Слышь?»

Почувствовав, что её опасения оказались верны и вместе с сознанием голова наполняется болью, Юля снова поспешно отключилась.

Чуть раньше

Лиза накануне слегла с гриппом, и мама, отведя утром Юлю до школы, поспешила обратно домой, чтобы ухаживать за старшей. Учительница, как оказалось, тоже заболела, и класс распустили. Юля некоторое время болталась в холле, с завистью глядя в окно на остальных учеников, которые беззаботно расходились гулять или по домам. Она позвонила маме, но та была занята тем, что обтирала температурящую Лизу и строго наказала Юле сидеть в школе, пока она не освободится.

Один урок она кое-как отсидела, играя на телефоне, но потом старенькая батарейка села, и стало совсем скучно. А мама все не шла.

Тогда она прижалась носом к оконному стеклу и долго вглядывалась в окружающий осенний пейзаж, пытаясь засечь на оживлённой, людной улице дядю Женю… ну, или кого-то похожего на него. Мама сказала им с Лизой, что это вовсе не дядя Женя. Что дядя Женя хороший, и его просто кто-то пытается проставить.

Улица манила пёстрым листопадом. Отчаянно хотелось пройтись вместе со всеми по сказочной аллее, хрустя душистыми, пряными листьями и наслаждаясь небывалым для октября теплом и солнцем. Надо же было Лизке заболеть именно теперь!

Она вышла из школы и огляделась, готовая, в случае чего, немедленно юркнуть обратно, но не заметила ничего хоть сколько-нибудь подозрительного.

До дома десять минут неспешной ходьбы по бурлящим жизнью солнечным улицам. И как мама удивится, когда увидит её на пороге! Удивится и обрадуется, ведь не придется снова оставлять Лизу и куда-то бежать…

А Юля пришла бы и помогла. Например, заварила бы для сестры чай с лимоном или намочила бы тряпочку на лоб…

Честно говоря, все, что угодно, хоть мытье полов! Лишь бы не засадили опять за ненавистные уроки!..

Юля сначала несмело, но постепенно всё более уверенно двинулась по разноцветной, облетающей аллее. Поначалу она затравленно озиралась, но вскоре заметила, как на неё реагируют прохожие, и пошла уже с более уверенным и независимым видом. Ничего не может с ней случиться на этой праздничной, сияющей улице! А через десять минут она уже будет дома!

Когда аллея повернула влево, Юля резко затормозила и испуганно сжалась. Перед ней стоял дядя Женя.

- Ты почему на звонки не отвечаешь? – громко и строго спросил он, - Там мать с ума сходит!

У Юли зашлось сердце. Она прекрасно сознавала, что это тот самый момент, когда надо закричать, побежать, привлечь к себе внимание. Ведь столько народу вокруг, и кто-нибудь обязательно придет на помощь, спросит, в чём дело, и она будет спасена. Именно так она себе все это и представляла, когда доводилось задуматься, что она будет делать в этом случае. Проще простого - заорать во все горло в лицо злодею, как Кевин из фильма… Так она в своих фантазиях и делала, и пока растерянный маньяк приходил в себя, она удирала.

Но сейчас она почему-то не могла не только закричать, но даже пошевелиться. Тело сковала какая-то сонная немота, улица словно померкла, отдалилась, а прохожие и машины, снующие мимо, превратились в бесплотных призраков. Единственными реальными в этом потустороннем мире остались они с дядей Женей.

- Ну, чего стоишь? Пошли быстро домой! – он властно протянул руку, и она, не веря сама себе, послушно взялась за неё. Она всматривалась в лица прохожих, надеясь хотя бы взглядом воззвать о помощи. Но никто не обращал на неё внимания. Мир словно раскололся на две части. В одной была она, в другой – все остальные. Сердце гулко ухало в груди, в глазах вскипали слёзы. Она прекрасно видела, что они не идут к дому, а, наоборот, всё дальше от него удаляются. Оживленные улицы сменились переулками, подворотнями, а потом перед ней неожиданно распахнулось кожаное нутро автомобиля.

- Садись и не вздумай дрыгаться, - ровным тоном произнес дядя Женя и настороженно огляделся. Юля, скинув, наконец, оцепенение тоже осмотрелась. Какой-то запущенный двор с развешенным на веревках бельём. И ни души!

- Можно… я пойду домой? – дрожащим голосом прошептала она, - Мама…

- Твоей Свиноматери сейчас не до тебя, поверь. Полезай в машину.

Юля подняла на него полные слёз глаза. Это не был дядя Женя. Просто выглядел так же, а голос не его. И нет маленького шрамика под губой, который он получил летом на рыбалке, когда Васька неудачно закинул свою удочку, и зацепился крючком за Женин подбородок. Ранка тогда долго гнила, и он почти месяц ходил с пластырем на лице. И глаза – не его. И уши… Все вроде бы то же самое, но чуточку другое… Осознание этого должно было порадовать, но, вместо этого лишило последней надежды. Слезы покатились по щекам.

«Дяде Жене» надоело её уговаривать, он подхватил ее подмышку и стал запихивать на заднее сидение.  

Девочка взвизгнула, попыталась вырваться, но больно ударилась обо что-то головой и обмякла. И сквозь морок, прежде чем захлопнулась дверца, она успела заметить, как к машине спешит какой-то встревоженный дед с пекинесом на поводке.

…

«Юлька, мать твою! Быстро просыпайся, а то я тебе по жопе наваляю!»

Девочка заскулила, приоткрыла глаза, и, в какой-то неправильной перспективе увидев брата, заскулила громче.

- Слава яйцам! - воскликнул Сява, - Я уж решил, что ты кони двинула! Пошевели руками-ногами.

Юля повиновалась. Все шевелилось, но как-то неправильно, словно под водой, а голова просто раскалывалась. Кое-как она села и уставилась на брата. Глаза были красные, воспаленные, а ресницы и челка слиплись от крови.

- Сявынька…, - пролепетала она и тут же надрывно заревела.

- Потом выть будешь! Слушай сюда. Тут Мишка с Ритой. Рита совсем плоха. Мне никак до неё не добраться, поэтому живо посмотри, как она.

- Хочу к ма-а-аме-е-е, - громче прежнего заголосила Юля, держась за голову. Её плач тут же подхватил Мишкин голос, и она невольно умолкла, разыскивая взглядом младшего брата.

Они находились в каком-то мрачном подвале. По центру стоял маленький стол и детский деревянный стульчик с нарисованной вишенкой на спинке. На столе – керосиновая лампа, раскрытый альбом для рисования, краски, кисточки и стакан-непроливайка с Крокодилом Геной на боку.

Свет настольной лампы выхватывал из тьмы только стол и стул, а всё остальное таилось во полумраке. Юля с трудом разглядела у стены несколько грубо выполненных из тонкой арматуры клеток, по размеру годных разве что для собак. Сява, едва помещаясь, скрючился в одной из них. Он сидел на корточках, почти касаясь задницей пола, а руками вцепившись в прутья. Во второй клетке из-под кучки какого-то тряпья выглядывала вихрастая рыжая Мишкина голова и раззявленный в плаче рот. Третья клетка, на первый взгляд, была пуста.

Юля попыталась встать на ноги, но они под ней тут же подломились, и она с изумленным видом поглядела на старшего брата, готовая снова зареветь.

- На четырех костях ползи, дура! – прошипел тот и пояснил, - На четвереньках. Как киса!

Юля кивнула и подползла к пустой клетке. Просунула между прутьев дрожащую руку и нащупала Ритин лоб. Он полыхал!

- Горячая! – испуганно пролепетала она.

- Вон там, в коробке, бутылки с водой. Принеси мне, я открою… Ну, чё выпучилась?

Юля поползла было в нужном направлении, но вдруг остановилась, вглядываясь в самый дальний и самый тёмный угол, куда едва доставало бледное, какое-то болотное свечение лампы.

Там было что-то вроде ниши в стене. Очень глубокое и тёмное углубление. А в нём…!

- Не смотри туда! – в голосе Сявы слышалось усталое бессилие, - Там нет ничего! Сейчас главное – вода для Ритки! Не. Смотри.

Но было уже поздно. Юля зашлась воплем и шарахнулась прочь, забилась под столик, зажмурилась и завыла. Она слышала, как ей в унисон воет перепуганный Миша, как хрипло, в полусне, захныкала Маргаритка, и как Сява терпеливо и настойчиво увещевает её успокоиться и сделать порученное дело. Дескать, ты уже большая овца, ничего там нет страшного и бояться нечего. Просто… «культура».

Юля знала, что такое «культура». Это не обсасывать куриные косточки, каждый день надевать чистые плавки и по любому поводу говорить «спасибо». Но какое отношение культура может иметь к чудовищу в тёмной нише? Самому-пресамому настоящему! И самому чудовищному из чудовищных!

Она визжала и визжала, а потом что-то щёлкнуло у нее в голове и она, тяжело дыша и широко распахнув опустевшие глаза, распласталась на холодном полу.

Месяц назад

- Вот документы для Адама, - Парвиз положил на стол толстенькую папку.

Соня, в этот момент заканчивающая последнюю в Фонде трапезу, промокнула салфеткой губы и заглянула в неё. Свидетельство о рождении, паспорт, загранпаспорт, аттестат о среднем общем образовании…

Соня хмыкнула, достав вкладыш.

- Тройка по географии? Какая прелесть… И он действительно сможет пользоваться этими… бумажками?

- Конечно! Все документы действительны. Выданы на имя Адама Александровича Ра́ева 1995 года рождения. Адам Ра́ев, конечно, звучит почти юмористически, но такова воля… Творца.

Он с улыбкой поглядел на Соню, которая копалась в документах и не заметила его иронии. Там были СНИЛС, страховой полис, военный билет, водительские права и даже трудовая книжка!

Она ошалело заглянула в неё и увидела одну единственную запись – подсобный рабочий БФ «Творец». Дата приема – почти пять лет назад, дата увольнения – сегодняшняя.

- Подсобный рабочий?

- Что могли…, - Парвиз пожал плечами, - С таким статусом из этих стен выходят все… Парень смышлёный, так что при небольшой поддержке с вашей стороны, он освоит любую профессию. А может… будет творить, как и вы…

Соня отмахнулась. Карьера Адама интересовала её в последнюю очередь.

- Наблюдайте за ним. Если что-то – хоть что-то! - вас насторожит, тут же свяжитесь с нами. Не пытайтесь самостоятельно его изолировать или нейтрализовать. Старайтесь вообще сделать это в тайне и ждите подмогу… Все необходимые контакты я вам дал.

- Что может меня насторожить?

- Все изложено в памятке, - он порылся среди документов и достал небольшую, отпечатанную мелким шрифтом брошюрку. Таким мелким, что без лупы и не прочитать. Она бы не удивилась, если бы эта бумажка была озаглавлена «Руководство по эксплуатации», но заголовок – спасибо за малые радости -  отсутствовал вовсе.

Она повертела бумажку в руках и скептически глянула на Парвиза. Тот вздохнул:

- Ну, хорошо… Самое основное. Первый звоночек – изменения пищевого поведения. Здесь им дают только растительную пищу и молочные продукты. Многолетние исследования показывают, что другое им и не требуется.

- Почему, интересно?

- Есть предположение… впрочем, оно основано разве что на ветхозаветных текстах…

- Ясно. Адам и Ева были травоядными, – Соня скривилась.

Парвиз спокойно посмотрел ей в глаза, и девушка стушевалась. Она по-прежнему вела себя так, словно оказалась в логове пережравших библии фанатиков. И это не смотря на то, что самая нелепая и неправдоподобная легенда о том, что Господь, дескать, слепил Адама из «того, что было», прежде говорящая ей лишь об ущербности человеческого воображения, оказалась… правдой. Что ещё из тех бредней – правда? Она мысленно завязала узелок, что надо бы на досуге почитать эту чушь, но чувствовала, что вряд ли в ближайшее время у неё появится на это и время, и желание.

- А ещё? – спросила она.

- Во-вторых, это желание прикрыть наготу.

- Это произойдет, если…? То есть… когда? – Соня умолкла, с удивлением отметив, что заливается стыдливым румянцем.

- О, нет… Это произойдет только в случае грехопадения…

- Разве…?

- Секс не является грехопадением. Грехопадением является нарушение Божьих законов.

- То есть, вы хотите сказать, что если грехопадения не произойдет, он будет разгуливать с голой задницей? Нет уж! Ему придется прикрыть наготу, независимо от того, нарушил он что-то или нет.

Парвиз рассмеялся.

- Речь не идет о том, чтобы вовсе не одеваться, а о том, что в какой-то момент он может почувствовать дискомфорт, стеснение от собственной наготы, а одевание будет продиктовано не внешней необходимостью или правилами приличия, а внутренней, бессознательной потребностью.

Парвиз умолк, наблюдая за Софьей, видел, что брови её непроизвольно подёргиваются, словно она отчаянно старается их не нахмурить в раздумье. Он улыбнулся.

- Если однажды среди ночи он начнет искать трусы, чтобы сходить в туалет…

- А... поняла…

- Это два основных признака, говорящие, что что-то не в порядке. Остальные подробно описаны тут. Но в каждом отдельном случае всё индивидуально, поэтому только вы можете увидеть какие-то… сбои… А теперь мне только остается пожелать вам доброго пути…

Через час Соня, снова налегке, но на сей раз в компании, поднялась по трапу самолета. Торжественное и тёплое прощание с Фондом омрачило разве что явление Раушании. Та стояла в сторонке, внимательно наблюдая за тем, как немногочисленный персонал бункера жмёт руки Соне и Адаму. И взгляд её был недобр. Соня заторопилась. Ей вдруг пришло в голову, что эта мерзкая баба может прямо сейчас все испортить. В последний момент выступить с заявлением, что после выявленных сбоев в финальном тестировании Совет директоров решил перестраховаться и ликвидировать сомнительное Творение.

Ей представилось, как в ту же секунду появляются те самые вооруженные охранники из «пыточной», тыкают её Адама электрошокерами, а потом уволакивают в неизвестном направлении, пока ее, Соню, беспардонно вышвыривают за дверь.

Но вместо этого Раушания с не вполне понятным Соне злорадством кивнула и скрылась. Путь был свободен.

- Мы едем домой, - мягко произнесла она Адаму, когда самолетная дверь опустилась, отсекая от них ангар, - Самое время для шампанского!

Адам поцеловал её руку и разлил по сияющим фужерам пенистый, сладкий напиток. Молча выпили. Соня с трепетом и каким-то давно забытым, подростковым смущением разглядывала своего нового мужчину. Он выглядел удивительно нелепо в белом хлопковом костюме с юбочкой, как у арабов, к тому же до неприличия ему малом, и она решила, что сразу по возвращении домой, выбросит его.

Он отхлебнул из своего фужера и поморщился. Соня звонко рассмеялась.

- Я тоже не люблю шампанское, но оно так забавно пьянит, - произнесла она, - Дома мы будем пить вино. Много вина! И ходить голыми! И есть всё, что захотим!

- Дом…, - с мечтательной задумчивостью повторил Адам. Голос его был совсем другим, чем у Жени – более низким и с хрипотцой  – но Соню это совершенно не волновало, - Я помню наш дом… И тебя в нём помню. Ты была совсем другой... И, если начистоту, я сейчас с трудом тебя узнаю...

- Правда? И в чем же отличия? – девушка с интересом глядела на Адама, ожидая продолжения, но он отвернулся и с отстраненной задумчивостью уставился в чёрный иллюминатор на свое расплывчатое отражение. Соня, каким-то непостижимым прежде чутьём, уловила, что он не настроен к разговорам и, не желая ему докучать, подлила себе еще немного шампанского, откинулась на спинку белого кожаного сидения и прикрыла глаза в неземном, ангельском покое.

На задворках сознания промелькнул призрак Раушании, и Соне неожиданно пришло в голову, что «сбой» был делом её рук. Что это именно её заботами Адик сейчас сидит напротив. Но мотивы этого ей были совершенно не понятны, ведь очевидно, что её неприязнь к Раушании взаимна. Что она активно препятствовала включению Сониной кандидатуры в «программу»...  Впрочем, быть может, Соня тут и не при чём, и та помогала другому скульптору. Каким образом? Ну, например, разбавляла его безнадёжные результаты отличными показателями Адама.

Почувствовав движение машины, Соня выбросила Раушанию из головы. Плевать! Главное – они выбрались.

Месяц благословенного заточения подошел к концу. Совсем скоро им придётся окунуться в мышиную возню городишки, где на каждом шагу кому-то что-то от тебя непременно нужно. Но внутри её ничего не зазвенело и не взбунтовалось. Что-то подсказывало ей, что с грозовым вихрем, наконец, покончено, и навеки настанет штиль. Да, совсем скоро надо будет заняться продажей дома и переездом, ибо жить в жить в одном городе с Женей глупо. На каждом шагу можно столкнуться с ним или его свиносемейкой. Но пока её это не волновало. Всё, чего хотелось – добраться до дома, закрыться на все замки и выдернуть пробку из бутылки «Шардоне»…

Творец (часть 8)

Когда сомнения и страхи становились невыносимыми, она звонила старухе и та, неизменно терпеливо и весело, её успокаивала и ободряла:

«Ни о чем не тревожься, Софа, и наслаждайся каждым мгновеньем! Считай, что выиграла Джек Пот, ибо лишь исключительные творцы получают такую возможность!»

Сознавая, что шампанское в салоне отнюдь не для того, чтобы скрасить её перелет, она, тем не менее, выдернула пробку и налила себе полный фужер. Оно ударило по мозгам почти мгновенно, мягко и бережно погружая ее в безмятежную сонливость. А проснулась она от того, что уши заложило – самолётик пошел на посадку. Но приземлившись, тот еще непозволительно долго продолжал движение, прежде, чем остановиться и поднять пассажирке дверь.

Соня с любопытством выглянула наружу, надеясь по каким-то косвенным признакам (расположению солнца, одежде людей, пейзажу) понять, где находится, но её ждало разочарование. Самолет стоял в огромном ангаре, куда не проникал ни единый лучик солнца. Художница спустилась по трапу и огляделась, ожидая увидеть встречающих, но встречала её только гостеприимно распахнутая в глубине ангара дверь лифта.

Немного поколебавшись, она обошла кругом самолёт. Задрав голову, оглядела кабину, и ей даже показалось, что в глубине она заметила неясный и неподвижный силуэт пилота, а потом, так и не дождавшись встречающей делегации, вошла в лифт, где вместо панели этажей была лишь подсвеченная красным узкая щель для магнитного пропуска. Соня сунула в прорезь свою карточку, подсветка сменилась на зелёную, дверцы мягко закрылись, и лифт двинулся вниз.

Испытывая легкий приступ клаустрофобии, она почувствовала себя Милой Йовович по пути в печально известный Раккун Сити. К счастью, совсем недолго, ибо лифт через несколько секунд мягко качнулся и выпустил её в огромный, ярко освещённый холл.

С Раккун Сити его роднили разве что псевдо-окна, за которыми светило псевдо-солнце и покачивались псевдо-деревья, остальное скорее напоминало старые, красочные иеговистские брошюрки.

Зал утопал в зелени и цветах; по центру возвышался  стилизованный под Древо Познания дуб в кадке, обвитый каучуковым желтым питоном; рядом расположился прудик с пестрыми рыбками. На его каменном парапете в благодушном и сытом соседстве сидели несколько котов помоечной породы, пара енотов и скунс. Под потолком с места на место перелетали голуби.

Соня, разинув рот, обозревала это помпезное безобразие и рассеянно размышляла, что она будет делать, если одна из «райских птичек» нагадит на её костюм, ведь ей даже не во что переодеться! А потом она заметила направляющуюся к ней от стойки ресепшена пожилую женщину в такой же, как у Раушании, хламиде и изобразила улыбку.

- Добро пожаловать! – произнесла та, энергично потрясая Сонину руку, - Как добрались?

Соня промычала что-то нечленораздельное и кивнула.

- Я вижу, что вы в замешательстве, но раз уж вы здесь, то конец всем секретам и недомолвкам. Сейчас я отведу вас к сопровождающему, который познакомит с вашей зоной, объяснит правила и расскажет всё, что мы знаем сами. Единственное, что останется для вас тайной – это расположение нашей мастерской. Но поверьте, в это посвящены далеко не все из Совета директоров, а персонал так и поголовно не владеет этой информацией.

- И вы не владеете?

- И я… Это вопрос не просто национальной, а, скорее, общечеловеческой безопасности. Мастерская расположена глубоко под землей. Все скульпторы изолированы друг от друга во избежание любых дальнейших контактов. У каждого свои апартаменты, лифт и мастерская. Во времени вы не ограничены, важен лишь результат, который, в своё время, будет подвергнут тщательной комплексной проверке. Но спешу вас успокоить - брак и его утилизация бывают крайне редко. Честно говоря, на моей памяти, это было всего раз, а лет мне…, - женщина многозначительно улыбнулась.

- Что за нелепица? – Соня скривилась, - Вы сказали, что больше не будет загадок.

- Пойдемте, - бодро отозвалась та, - Познакомлю с вашим проводником.

…

Проводником оказался божественно красивый, восточный мужчина в белом хлопковом костюме. Тарарин? Иранец? Турок? Разглядывая его, Соня даже не заметила, когда ретировалась бабка в чадре. Кажется, сразу после того, как представила их друг другу: Софья – Парвиз.

- О, Парвиз, - с тщательно отмеренным кокетством произнесла Соня, подавая руку, - Звучит почти, как Парадиз!

Тот радушно улыбнулся, часто разветвляющимися коридорами проводил Соню к небольшой веренице лифтов и открыл один собственным пропуском. В нём уже были обычные кнопки от -4 до -6, подписанные для удобства новичка:

- 4 (апартаменты);

- 5 (трапезная);

- 6 (мастерская)

Парвиз ткнул длинным смуглым пальцем в шестёрку, и лифт медленно пополз вниз.

- Думаю, стоит начать экскурсию из святая святых и постепенно подниматься выше.

Соня быстро коснулась его лица взглядом. Святая святых? Серьёзно?

Выйдя, они оказались в просторном, ярко освещённом помещении. Одна стена представляла собой стеллаж с ведёрками красок, другая завалена инструментами  - разнокалиберными стеками, спринцовками, мерниками, кистями, а прямо по курсу, на пышном, пёстром мраморном постаменте вальяжно растеклась большая куча скульптурной глины. Влажная, почти жидкая она напоминала задремавшего (или дохлого!) осьминога.

Соня глянула на потолок и обнаружила, что тот довольно неплохо расписан фрагментом «Сотворения Адама» Микеланджело. Две руки – Творца и Творения – вот-вот соприкоснутся. И произойдет Чудо.

Она подошла к постаменту и протянула к глине руку, но её тут же перехватили цепкие мужские пальцы.

- Только в перчатках, - строго произнес Парвиз и кивнул в угол, где за стеллажом с красками притаился небольшой шкафчик, битком набитый одноразовыми принадлежностями.

Девушка натянула перчатку и с некоторой опаской, отщипнула немного от «осьминога». Помяв, поднесла носу и тут же отдёрнула голову. Грязно-розовая, как старая жвачка, глина испускала неприятный, мускусный запах. И даже сквозь напудренный, хирургический латекс она чувствовала, какая та тёплая и податливая на ощупь. Совершенно не похожая на обычную глину.

- Что вы с ней делали? – вырвалось у нее, - вымачивали в красителях?

- Отнюдь. Это исходный материал. С ним вам и предстоит работать, - Парвиз сделал небольшую паузу и вдруг строго произнес, - Посмотрите на меня, я сейчас расскажу очень важные вещи. Каждый раз, прежде чем взять глину в руки, надевайте перчатки, комбинезон, шапочку и лицевой щиток. Каждый раз, когда делаете перерыв в работе и покидаете мастерскую, одноразовые принадлежности должны быть сняты и утилизированы.

Он отошел к стене, открыл небольшой лючок и повторил, как для недоразвитой:

- Каждый раз, входя в помещение, вы надеваете на себя всё свежее и каждый раз, покидая его, отправляете сюда использованное. Даже если вы решили поработать, а через минуту осознали, что хотите в туалет – даже тогда процедура та же самая. Ни единая крупица материала не должна покинуть это помещение.

- Эта глина что…, - Соня сглотнула, - Радиоактивная?

- Ну что вы! – Парвиз тут же растерял свой строгий настрой, расплылся в улыбке, а глаза восторженно засветились, - Напротив, это самый чистый материал на свете. Меры предосторожности принимаются только для его защиты. Еще раз: ни единая крупица не должна покинуть это помещение. Имейте в виду, лифт оснащён сенсорами, которые распознаю́т глину на молекулярном уровне, и, в случае утечки, немедленно блокируется.

Он заметил, как напряглась Соня, и ободряюще улыбнулся.

- Не бойтесь. Это вызовет разве что временные неудобства. Несколько минут взаперти, а потом тщательный душ со специальными реагентами. К сожалению, они растворят не только частицы глины, но и некоторые из ваших… тканей. В частности, волосы, ресницы и ногти. Не безвозвратно, но, согласитесь, приятного мало, и…

- Я поняла! надевать спецодежду, потом сжигать…, - быстро произнесла Соня и поёжилась. Без ресниц и волос она как-нибудь проживет, но ногти! Это, наверное, очень больно…

Она перевела взгляд обратно на кусочек глины, который все это время машинально разминала пальцами. Теплая и розовая, как младенческая жопка. И пахнет соответственно.

- Перед тем, как вы приступите к работе, вам предстоит подписать увесистый договор. Советую внимательно прочесть все пункты и строго соблюдать их после возвращения к… вашей обычной жизни.

- Неисполнение их, конечно, карается смертью? – губы дрогнули в настороженной усмешке.

- Уверен, вам это не грозит. Условия просты и понятны. Более того, они не наложат каких-то обременений ни на одну из сфер вашей деятельности и ни в чем вас не ущемят.

Соня вздохнула и положила горошинку глины обратно на «осьминога», с удивлением наблюдая, как та сразу же поплыла, слившись с общей массой.

- Я уже порядком наслушалась таинственных намёков. Ей Богу, ведёте себя, как сборище фанатиков. Если вы сию секунду не объясните мне, что я здесь делаю, то…, - она проглотила так и просящие наружу ругательства и закончила, - То прошу показать направление автобусной остановки, вокзала, аэропорта, или космодрома. В зависимости от…

- Что ж… Залежи Исходной Глины были обнаружены около шестидесяти лет назад группой молодых, советских археологов при раскопках в Иране. Они искали следы Месопотамии, но наткнулись на куда более древний артефакт… Группой руководил археолог из Казани Ильдар Мухамеджанов, и мы по сей день считаем это Божьим промыслом, ибо это был исключительно чистый человек, чуждый всякой корысти. Страшно представить, что за эти шестьдесят лет случилось бы с планетой, если бы до глины добралась менее чистая рука.

Никто толком не знает, как Ильдару и верной ему команде удалось сохранить Залежи Материала в тайне как от Иранских, так и от Советских властей, сколько препятствий удалось преодолеть, чтобы вывезти глину в Союз и изучить… Проведя более глубокое исследование и перевернув с ног на голову несколько крупнейших библиотек, выяснилось, что искомая Месопотамия некогда выросла на руинах куда более древних… так сказать, реликтовых. Далекие от фантазёрства археологи, тем не менее, задумались, ведь Глина, действительно, обладала уникальными, не имеющими аналогов свойствами.

- Погодите, - Соня затрясла головой, - Что вы имели в виду, когда говорили про реликтовые руины?

Парвиз умолк. Чувствовалось, что его рассказ подошёл к самому щекотливому моменту, и он, в поисках поддержки, возвел очи горе, где в облачных небесах тянулись друг к другу две руки.

- Некоторые из древнейших источников свидетельствуют, что на заре времён именно в том месте находился… Земной Рай. Когда Адам и Ева были изгнаны в мир, Сад пришел в запустение, а потом его Руины погрузились глубоко под Землю вместе с …

- Это шутка? – прервала его девушка и неуверенно улыбнулась, - Вы вроде сказали, что те археологи не страдали фантазёрством, но при этом утверждаете, что в своих заключениях они руководствовались сказками, придуманными еще при царе Горохе!

Парвиз молчал, а Соня не удержалась и расхохоталась, показывая, что розыгрыш оценила, но через пару секунд умолкла и уставилась сначала на дохлого «осьминога», потом на изображение на потолке.

- Неужели вы на полном серьезе хотите меня убедить, что это та самая глина, из которой… Господь слепил Адама?

Она ожидала, что Парвиз именно так и поступит – начнет её убеждать. Но он по-прежнему молчал, спокойно глядя на неё. Давал ей время самостоятельно прийти к нужным выводам и… что? Уверовать?

Она отошла к мусоросжигателю, стряхнула с руки в шахту перчатку, закрыла заслонку и вернулась обратно, задумчиво кусая губы. Несмотря на бушующую внутри бурю презрительного негодования, она с удивлением поняла, что, действительно, верит Парвизу. Не тому, конечно, что имеет дело с некоей божественной глиной, а тому, что её не пытаются одурачить. Мужчина рассказал ей то, во что верил сам. И не только он, но и весь Фонд «Творец», который, между прочим, в тайне ото всех и даже от Правительств, как минимум, двух стран на протяжении многих десятилетий сначала возводил, а потом и использовал этот громадный, глубокий бункер, чтобы…

Чтобы что?

- И кого я, по-вашему, должна тут слепить? – несколько нервно спросила она, - Второго Адама?

Парвиз, наконец, шевельнулся. Ей показалось, что она заметила на его лице облегчение.

- Вы ограничены только собственной фантазией, - мягко ответил он и жестом пригласил её вернуться в лифт, - Но это может быть только человек. Старый или молодой, красивый или невзрачный, мужчина или женщина – не имеет значения. Значение будет иметь только финальная стадия вашей работы.

- Финальная? – рассеянно спросила она, прикрывая ладошками глаза, когда лифт закрылся и затрещал тысячами световых вспышек, сканируя их.

- Я бы даже сказал, критическая стадия, - продолжил мужчина, не обращая на вспышки никакого внимания, - Ведь весь ваш труд может пойти насмарку и подлежать уничтожению.

- Говорите прямо, что за финальная стадия?!

- Разве это не очевидно? – Парвиз посмотрел на неё с лёгким удивлением, - Вы вдохнете в него жизнь!..

…

Соня уже три недели жила в Фонде и впервые в жизни была по-настоящему счастлива, ибо за это время она не встретила ни единой живой души. Все, что нужно, было под рукой. Да и не много ей было нужно. Кровать, еда и поразительная мастерская. Никто не докучал ей разговорами, не изводил телефонными звонками. Даже выбор еды производился дистанционно. Каждый день она обнаруживала на столе в «трапезной» меню и отмечала в нём желаемые блюда. А потом находила на столе свой заказ.

Ох, уж эти «трапезные»! Еще в процессе вступительной экскурсии она оценила жирную насмешку в помпезных определениях её будущего обиталища. В «трапезной» она справедливо ожидала увидеть дубовый стол, уставленный богатыми яствами, громадный холодильник, быть может, плазму в полстены, сияющее серебро… Но, вместо этого, Парвиз привел ее в крошечную, как кладовка, комнатушку, где кроме хромированного стола, простого стула с сидением из кожзама и маленькой раковины в углу ничего не было. Ни псевдо-окна, ни картин, ни даже жалкой газетёнки с бесплатными объявлениями.

То же обстояло и со спальней, которую здесь обозвали «апартаментами». Узкая кровать и тусклый светильник в изголовье. А в углу закуток размером не больше самолетного туалета, куда впихнули унитаз и душевую кабинку – такую узкую, что в ней толком и не пошевелиться.

Впрочем, всё это не слишком её смутило. Куда больше напрягло наличие в каждом из помещений дополнительного лифтового портала – для обслуживающего персонала, как пояснил ей провожатый. Очень ей претило, что её блаженное уединение может в любой момент нарушить, скажем, техничка с ведром и шваброй или местный поварёшкин с доставкой обеда. Но за все время пребывания в «бункере», её так никто и не потревожил, справляя свои обязанности исключительно в её отсутствие.

Дни проходили удивительно размеренно. Подъем, легкий завтрак (огромная кружка вкуснейшего кофе и блинчики с клубничным или вишневым вареньем), потом в мастерскую и за работу, пока снова не проголодается. После работы непременно отправить всё барахло в топку и пережить несколько тревожных секунд в трещащем и ослепляющем вспышками лифте, каждый раз боясь, что вот-вот на голову хлынет кислотный душ.

Затем снова мягкий подъём на ярус выше – в трапезную. Несмотря на шутовское название, никаких омаров или фуагра. Еда простая, но удивительно вкусная и питательная. А потом обратно в мастерскую до вечернего чая и отбоя.

Ни телевизора, ни газет, ни Интернета. Соня вполне могла бы провести так остаток своей жизни и ни о чем больше не мечтать, если бы душу и разум не терзали по-прежнему мысли о Жене и его новоприобретённой свиносемейке. То ей мерещилось, что непременно в тот или иной момент свершилось – Женя вернулся домой, а её нет. То она пожирала себя навязчивыми фантазиями их жалкого семейного быта, где о ней, Соне, никто не вспоминает, а записка, оставленная ей специально для Жени на столе в гостиной, медленно, но неотвратимо покрывается пылью.

Эти мысли выливались в невероятно яркие и подробные сны, в которых она, Соня, никем не узнанная и не замеченная, по очереди расправлялась с визжащими подсвинками под боком у клюющей носом Свиноматери. Василий с располосованным опасной бритвой горлом; Миша, разрубленный надвое ржавым топором; Лиза, лишенная девственности тугим жгутом из тонкой, колючей проволоки; Маргарита, утопленная в сточной канаве... И Свиномать с вырванным из утробы, пока еще безымянным свиномладенцем...

Безумный призрачный кураж этих снов расслаблял, успокаивал, вселял ничем не обоснованную надежду, но… совершенно не помогал в творчестве.

Долгое время Соня буксовала. Дело было не в глине – она на самом деле была удивительной! Невероятно пластичная, тёплая, она, словно живая, послушно отзывалась на малейшие прикосновения пальцев, спринцовки или стека. Соня не верила - не желала верить! - собственным глазам, и в ужасе отшатывалась каждый раз,  когда глина сама в нужных местах внезапно собиралась морщинками или, наоборот, разглаживалась, словно каким-то фантастическим образом угадывая замысел скульптора.

Проблема была в том, что Соня понятия не имела, кого именно ей лепить. Работая в жанре гиперреализма, она всегда имела под рукой оригинал. Фотография то была или натура – не имело значения, но никогда, даже в детстве, она не работала с воображаемыми образами, и не знала, как это делать, ибо, несмотря на свой бесспорный талант, не обладала и каплей воображения. Единственное, что за всю жизнь ей удалось придумать – это то убежище посреди красной от песчаной бури бесплодной пустыни.

Когда прошла неделя, а на мраморном постаменте по-прежнему не было ничего, кроме «дохлого осьминога», Соня в отчаянье нацарапала на обеденном меню просьбу дать ей какую-нибудь фотографию – все равно, чью – но в ответ получила лаконичный, отпечатанный на машинке отказ – «творение по образу и подобию совершенно недопустимо».

Соня бесилась, но понимала причины отказа. Если верить словам Парвиза, её творение каким-то непостижимым образом оживёт и после «проверки» сможет выйти в Мир. Конечно, Земля и так полнится двойниками, и вряд ли кто-то обратит внимание, если вдруг мимо пройдёт некто похожий на Пушкина или Горбачева. Ткнут пальцем, удивятся и через минуту забудут. Но, учитывая исключительную паранойю местных «творцов», трясущихся от одной только мысли, что их делишки обнародуются, Пушкин и Горбачев отменяются. Да и не воссоздаст она их без хорошего фото крупным планом.

А что, если…?

Соня в сотый раз ударила по безликому нечто, что шаляй-валяй мучительно формировалось из тёплой, розовой массы. Послушная авторской руке глина тут же поплыла и через несколько мгновений обрела первоначальные очертания –  опостылевшего дохлого осьминога.

Был у неё один образ, который не требовал никаких фотографий, а бережно и чутко хранился в целости и ясности прямо в её голове.

Женя!

…

За работой вспоминались и первые потуги в этом направлении. Вспомнилась её детская спальня, столик, альбом и акварельные краски. Она рисовала то, что видела вокруг – родителей, соседей, Колю, Бабу Зину – а потом громко ревела, когда её творения со скандалом рвались на мелкие клочки и летели в мусорное ведро.

- Ты видел, что она опять нарисовала?! – дрожащим от негодования шёпотом спрашивала мать отца, пока кормила его ужином.

- Как я мог что-то увидеть, если вы тут же уничтожили рисунки? – устало отвечал тот.

Соня, яростно всхлипывающая в это время в подушку, затихла, прижалась ухом к смежной с кухней стене.

- На этот раз она намалевала твою мать… Господи! Я такого страха давно не испытывала. Это был словно… уродливый дьявол! Эти глаза!...

- Может, она и рисовала уродливого дьявола? – отец примирительно хмыкнул, - С чего ты решила, что это мама?

- Если бы ты видел, то не сомневался бы… поразительная детализация…

- Ей всего восемь, милая… Боюсь, это ваша с мамой паранойя после того случая с иголками.

- Она всякие мерзости и до этого рисовала! Просто я не обращала внимания. Да и с возрастом её мастерство... растёт. Рисунки стали более однозначными…

Недоверчивое молчание в ответ.

- Что ты смотришь на меня, как на умалишенную?! Хорошо, чтобы не быть голословной, её следующую мазню я не выброшу, а покажу тебе!

Через некоторое время отец отнёс рисунки какому-то знакомому психологу, и тот вынес всё тот же вердикт: с девочкой всё в порядке, ей просто не хватает любви и внимания. Кроме того, она исключительно талантлива и, если не задушить этот талант в зачатке, её ждёт большое будущее.

Соню, подслушивающую папин отчёт, вердикт напугал. Меньше всего ей хотелось, чтобы её и без того измученный маленький мирок ещё больше осаждали навязчивыми и, без сомнения, неискренними любовью и вниманием.

Тогда она и начала экспериментировать. Рисовала по-прежнему то, что и видела, но изо всех сил старалась его смягчить, и через какое-то время у неё стало получаться. Бабка по-прежнему рисовалась злобной ведьмой, но мама, настороженно и придирчиво разглядывая её очередной портрет, уже не хваталась за ремень и не кричала, а с робким удовлетворением кивала. Так лучше. Да, гораздо лучше…

Всего-то и требовалось – несколько дополнительных капель воды в глаза, чуть приподнять внешние уголки и чуть увеличить верхнее веко. На рисунке по-прежнему уродливая, злая старуха, сжимающая в жёлтых лапах вязальные спицы, но мама видит лишь добрячку Бабу Зину, вяжущую для Коли очередные варежки. Она рисовала безобразного, орущего гоблина, каким Коля и являлся, но домашние умильно улыбались, любуясь пухленьким младенцем в окружении погремушек. Соня увековечила и родителей – измождённого узника концлагеря и вечно всем недовольную сучку – а родители видели лишь собственный семейный портрет, наполненный любовью и светом, и с гордостью демонстрировали дочкины работы друзьям.

Соня про себя удивлялась такой слепоте, но все-таки задышала с облегчением. Любви, заботы и внимания ей удалось-таки избежать…  

…

Но если в детстве подобное лукавство было продиктовано элементарным чувством самосохранения, то с возрастом оно сублимировалось в нечто иное.

Соня припомнила их с Раушанией разговор. Соня тогда говорила об экспериментах, но никакого эксперимента не было. Ей просто нравилось смотреть, как обыватели и критики проливают слезы умиления над скульптурой неказистого мужичка в пижаме, бережно выкармливающего из пипетки осиротевших котят. Соня даже усишки оставила, но ни разу никто так и не признал в добром дяденьке Адольфа.

Глаза…

«Светоч добра, мира и святости… », - вспомнились ей строки отзыва. Зачем она это делала, она и сама толком не могла объяснить. Было какое-то желчное удовлетворение своей тайной властью. Наверное, что-то подобное испытывал Кашпировский, когда вводил людей в транс и они, послушные его воле, творили всякие идиотские штуки - крутили головами, катались по полу и неприлично громко смеялись. Но, если копнуть глубже, то причин было две – Соня не любила людей, и Соня не любила создавать человеческие образы. Но по воле ведьмы-судьбы – это единственное, что она умела делать и умела делать в совершенстве.

Если бы Господь, вместо этого, наградил Соню способностями, скажем, в садоводстве, она, не раздумывая, уехала бы в тайгу, развела там огород и жила бы, как Агафья Лыкова - в счастливом уединении. Но таких способностей у Сони не было. Даже горшочные цветы подыхали в ту же минуту, как оказывались на подоконнике в её доме.

Сначала, когда Соня начала работать над «Женей», она просто радовалась тому, что нашелся образ, который она сможет воссоздать просто по памяти, и который не вызывает в ней внутреннего отторжения, неприязни. Но по мере того, как из бесформенной розоватой массы начали проступать знакомые черты, Соня замедлила темп, прикосновения её стали нежными, даже трепетными. Из глаз то и дело начинали капать слёзы, и она их не удерживала. Здесь, в полной изоляции, ей не было необходимости хранить маску безмятежности. Вот он, здесь, перед ней. Пусть пока только бесцветный набросок, но уже узнаваемый, родной, желанный. Она по-прежнему не верила в байки, что скульптуру можно будет оживить, но, против воли, уже мысленно заигрывала с этой идеей.  Что если?… Что, если иожно было бы создать своего личного – рукотворного – Женю! Его-то она бы теперь точно не проворонила! Продала бы все свои работы, имущество и прочь от людей – в тайгу! Там точно никакая Свиномать до него не доберётся!

И в душе́ снова настанет штиль…

Творец (часть 6)

«Светоч добра, мира и святости»… - губы у Сони дрогнули. Ей богу, этим критикам только детские утренники освещать!

«…упомянув переполненные залы, мы не преувеличили. Среди присутствующих были замечены… »

Читая обзор с пренебрежительной усмешкой, на этих словах Соня подобралась, нахмурилась и, с лихорадочным вниманием пробежавшись по длинному списку громких должностей и фамилий, удовлетворенно выдохнула. Губернатор, мэр, вся верхушка областного Минкультуры, несколько региональных и столичных меценатов и полдюжины именитых, восхищенных критиков. Жить можно. Глядишь, купят несколько работ, и ей не придётся хоть некоторое время зарабатывать на жизнь написанием портретов толстых детей. Ида не подкачала! Действительно, собрала всех, кого смогла...

Она свернула отправленное агентом письмо и откинулась на спинку кресла, мстительно размышляя, читал ли Женя обзор или занят своей брюхатой Свиноматкой?.. На выставке она его не видела, хотя, по совету Иды, собственноручно красивым почерком писала им со Свиньей приглашение.

Она вдруг заметила, что на почте «лежит» еще одно свежее письмо.

«Дорогая Софья,

Ознакомившись с Вашими работами, а так же с данными Вам авторитетными рекомендациями, руководство Фонда предлагает Вам заполнить анкету, которая, возможно, станет первым шагом на пути к плодотворному сотрудничеству.

Если Вы решитесь испытать свой талант на принципиально новом уровне, отправьте заполненный опросник ответным письмом или на любой из адресов, указанных в визитной карточке. В случае, если результаты нас удовлетворят, в течение суток с Вами свяжется наш представитель.

С уважением,

Генеральный директор БФ «Творец»

Нурия Мухамеджанова.

P.S. При заполнении анкеты помните, что неправильных ответов не существует.

Соня едва не расхохоталась над напыщенным и самодовольным стилем письма. Благотворительный Фонд! Они что, собираются великодушно пригласить ее в свои ряды, чтобы она за конфетку размалёвывала стены в детдомах или вела кружок рисования в интернатах дожития?

С горделивым негодованием она уже потянулась к клавиатуре, чтобы удалить письмо, как вдруг её взгляд зацепился за имя и фамилию в подписи.

Нурия Мухамеджанова? Быть того не может!

Смутно вспомнилась подходившая к ней в сутолоке галереи неприметная посетительница с покрытой на восточный манер головой, длинным носом и чёрными, как у жука, глазами.

Соня в тот момент была занята активным привлечением внимания губернатора, и надоедливой тётке отвечала вежливо, но скупо.

Она слегка скривилась. Ладно, тётка вовсе не была надоедливой. Произнесла несколько приличествующих случаю слов, сунула визитку и была такова. Разве что слишком настырно заглядывала в глаза, а Соня это ненавидела!

Господи! Ей и в голову не пришло тогда, что это сама Нурия… Да, и как оно могло прийти? Нурия – совершенно закрытая, не медийная личность. Ни фотографий, ни видео. Наверное, считанные единицы знают, как она выглядит, и большая их часть – её ближайшие родственники.

Госпожа Мухамеджанова возглавляла десятку самых крупных меценатов России. Основала больше двадцати благотворительных фондов, на её пожертвования построено три детские больницы, пять женских монастырей, онкологический госпиталь и около сотни приютов для животных. Кроме того, она долгие годы активно поддерживает писателей, художников и скульпторов по всей России…

Соня откинулась на спинку кресла и посмотрела в распахнутое настежь окно, где окружающие дом берёзы уже приобрели летний вид. Гнев улетучился, сменившись удовлетворенным самодовольством. Ей льстило внимание такого большого человека, и в то же время немного смущало, что она говорила с ней так небрежно. Удивительно, что после этого она вообще отправила Соне сообщение, но, в то же время, стал понятен и простителен его покровительственный и высокомерный тон… Визитка... Соня покосилась на свою сумочку. А вдруг? Но нет. Она прекрасно помнила, как выбросила визитку в тот самый миг, как женщина повернулась к ней спиной. Хорошо, что Мухамеджанова написала письмо. Соня никогда бы себе не простила, если бы столь глупо упустила шанс!

Девушка кликнула по вложенному файлу, ожидая увидеть серию стандартных вопросов: «Где родился? Где женился?», но вместо них страницы густо пестрели упражнениями на ассоциации. Только ответами к довольно простецким вопросам были не словоформы или понятные образы, а совершенно неудобоваримый визуал.

В каких-то из вопросов это были напоминающие Роршаха кляксы, в других – разноцветные штрих-коды, в третьих – вызывающие лёгкое головокружение нагромождения букв и цифр, то расходящиеся кругами, то закручивающиеся в спирали, то разлетающиеся суперновами.

А ассоциации было необходимо подобрать к совершенно разноплановым вещам: египетским сфинксам, первому учителю, картине Рокуэлла «Клоун», пластиковым вилкам, брату\сестре (при наличии), змеям, восстанию Декабристов, картине Рубенса «Сатурн, пожирающий своего сына», Боге, себе, жизни и так далее.

Тест одновременно интриговал и раздражал абсолютным отсутствием ключей. От разглядывания мелких квадратов, в которые были заключены по три-четыре варианта «ответов» у нее быстро разболелась голова, а попытки найти нечто похожее в Интернете не увенчались ни малейшим успехом.

Она ломала голову и никак не могла придумать, что конкретно призван оценить этот странный опросник. Её знание мировой живописи? Но причем тогда здесь вопросы про пластиковые вилки? Семейные тайны? Но как сюда вместить её отношение к змеям или декабристам? Более того, она понятия не имела, как вообще можно выбирать ответы, не имея ни малейшего представления об их содержании. Никаких логических цепочек, подсказок или наводок...

Хотелось плюнуть на эту странную затею. И, если бы подпись в сопроводительном письме была чья угодно другая, она, наверное, так и сделала бы. Но имя Мухамеджановой сулило огромные перспективы, которые мог бы проигнорировать лишь идиот. Что, если Фонд купит несколько работ? Или выделит кругленькую сумму на развитие творчества? Или подгонит нескольких толстых покупателей?... Или новая большая выставка... в Москве! Где её будет ждать, действительно, «принципиально новый уровень...».

Сонины глаза счастливо затуманились, но тут же вновь сфокусировались на опроснике, который со своими декабристами и пластиковыми вилками никак не вписывался в её радужные мечты. Более того, отдавал какими-то сектантскими штучками.

Ей вдруг пришло в голову простейшее объяснение. Тест на самом деле простецкий с рядовыми ответами, призванный собрать о ней как можно больше личной информации. Просто... файл поврежден! А она-то, дура, пытается в рябящих нагромождениях пикселей найти какой-то тайный смысл!

Она, не задумываясь, проставила несколько десятков галочек и хихикнула, представив, как кто-то, возможно, будет кропотливо изучать её ответы, не узнав о ней ровным счетом ничего.

После она создала ответное письмо, в котором напечатала несколько тщательно продуманных слов сердечной благодарности за уделённое её выставке внимание, приложила к нему заполненный тест и отправила.

На несколько минут она напряженно застыла, невольно ожидая мгновенного отклика – звонка или еще одного письма – а потом отправилась на кухню сообразить себе лёгкий холостяцкий обед.

На следующий день

Соня брела по набережной, вглядываясь в праздно шатающихся обывателей. С утра было солнечно, и она оделась в лёгкое полосатое платьице и босоножки, не подумав о том, что майская погода чревата сюрпризами. Откуда ни возьмись, набежали тучи, начало моросить. Вскоре у нее уже зуб на зуб не попадал, и она внутренне бесилась, что Нурия назначила встречу на набережной, а не в кафе. Неужели решила сэкономить на чае и пирожном?

- Софья?

Соня оглянулась на голос. У самой воды на камнях сидела та самая женщина и горстями из пакета кидала уткам зерно. Скромный брючный костюмчик выглядывал из-под хламиды, в которую заворачиваются восточные женщины, пряча от мужчин свои сомнительные прелести.

Соня лучезарно улыбнулась в ответ.

- Нурия Ильдаровна…,  - смущённо произнесла она, протягивая женщине руку, -Безумно рада с вами…

- Меня зовут Раушания. У Нурии Ильдаровны неотложные дела, - женщина коротко улыбнулась, вежливо давая понять, что Соня слишком незначительная персона, чтобы Мухамеджанова снизошла до личной с ней встречи.

- Рау-шания, - с трудом повторила Соня, испытывая гнев и стыд.

- Можете звать меня просто Ша. Вы, я вижу, замёрзли. Мой автомобиль стоит за углом, давайте там поговорим…

- А если в кафе? Их тут тьма, - ответила Соня, недоумённо поведя рукой.

- Нет, разговор строго конфиденциален, - Ша высыпала остатки овса в воду и некоторое время с легкой улыбкой наблюдала за дерущимися за крошки птицами.

Соня сморщила нос. Птиц она терпеть не могла. Уродливейшие создания. А когда из случайно увиденной научно-популярной передачи она узнала, что это то, что осталось от величественных динозавров, то и вовсе стала смотреть на пернатых с презрением и гадливостью – угораздило же им так опуститься…

Женщины неспешно двинулись по берегу в сторону переулка, где их ждала маленькая, Мазда.

- Вы прячете глаза, - с неожиданной прямотой сказала Ша, несколько раз безуспешно попытавшись поймать Сонин взгляд.

- У меня скоптофобия, - с готовностью ответила та, - Еще со школы. С этим какие-то проблемы?

- О, никаких проблем! – женщина непринуждённо запрокинула голову, ловя на лицо дождевые капли, - Кроме того, что у вас нет никакой скоптофобии!

Соня моргнула. У нее, действительно, не было никакой фобии. Просто она считала неприличным заглядывать людям в глаза. Все равно, что заглядывать под юбку, ведь глаза – самый интимный орган, а его нечем прикрыть, кроме дурацких очков. Очки только привлекают лишнее внимание и будят стремление приглядеться повнимательнее и выяснить, не скрываются ли за этим безобидным аксессуаром фингал или зарёванная физиономия.

Ей редко задавали этот вопрос, справедливо считая это её личным делом. И никто, никогда вот так, открыто и в лоб, не усомнился в её честности. Эта неожиданная прозорливая беспардонность, насторожила её, возмутила и даже напугала. Напугала потому, что сейчас она не смела ответить на бестактность так, как она того заслуживает.

В напряжённом молчании женщины сели в машину. Ша завела двигатель, включила печку, прогоняя со стекол пот, и выключила радио.

- Мне не удалось на выставке толком  переговорить с вами, - Проглатывая обиду, мягко начала Соня, - Столько было народу, и с каждым…

- Да, выставка имела большой успех, - Ша улыбнулась, от чего в уголках её глаз собрались морщинки, - Вы, действительно, невероятно талантливы.

- Спасибо... Я это к тому говорю, что… вы могли решить, что я…

- Не выдумывайте! – Ша отмахнулась, - Я вовсе не думала обижаться, тем более что беседы с автором и не требуются. Его работы, как правило, говорят сами за себя. Ваши, например, достаточно ярко и прозрачно характеризуют вас, как личность...

Соня молчала, польщённая, не заметив в словах собеседницы сдержанного сарказма.

- Вас рекомендовали для довольно специфического и ответственного дела, поэтому…

- Ответственное дело? – перебила её Соня, недоверчиво скривившись, - Вы точно обратились по адресу? Я ведь художник, а не...

Она сделала неопределённый жест рукой, пытаясь подобрать нужное слово, а потом догадалась:

- Какая-то правительственная программа? Мне что, поручат писать портрет президента или, быть может...? Но имейте в виду, я не работаю ни с мрамором, ни с бронзой...

Ша откинула голову и расхохоталась. С искренним, незамутнённым весельем. Соня так не умела и с всё усиливающейся неприязнью глядела на собеседницу.

- Очень остроумно! Но, поверьте, наш президент здесь не при чём, как и остальное правительство..., - она посерьёзнела, - Гораздо важнее тот факт, что для этого ответственного дела вы… совершенно не годитесь. Я немедленно поставила об этом в известность госпожу Нурию, но она...

- Подождите минутку! – воскликнула Соня, чувствуя себя раскачивающейся на качелях. Эта мерзкая тётка сначала плюёт в лицо, потом делает комплимент, потом снова плюёт в лицо. Она рассчитывала на совершенно иной диалог. Думала, речь пойдёт о спонсорстве или хотя бы предложении совместного проекта... или, на худой конец, Фонд купит у неё несколько работ в подарок какому-нибудь интернату, собачьему приюту или хоспису... Плевать! Но, получается, эта женщина назначила ей встречу под дождём, только чтобы сообщить, что её работы недостаточно хороши даже для собачьего приюта?! А она ещё молча глотала ее бестактные замечания!

Соня ухватилась за дверную ручку, собираясь гордо ретироваться, и бросила на прощание:

- Если вы считаете, что мои работы не заслуживают внимания, то советую вам ознакомиться с вышедшими рецензиями таких критиков, как…

Раушания жестом остановила её.

- Ваши работы гениальны и прекрасны. Спору нет. Но…, - она снова бесцеремонно заглянула Соне под приспущенные ресницы, - Неужели вы всерьёз рассчитывали утаить скрытую за ними злую издёвку?

Соня в изумлении приоткрыла рот.

- Люди приходят и восхищаются вашими скульптурами. Критики утирают восторженные слёзы, а пресса пишет дифирамбы. Все так. Но я сразу признала в «Женщине у плетня» Ильзу Кох, а в добром старце с внуком на коленях – Андрея Чикатило. Я не вполне уловила, кто был тот юноша с щенком, хотя лицо очень знакомое…

- Что...? Как вы...? - Плечи у Сони поникли. Она ведь с самого начала была готова к тому, что её трюк не сработает. Но целую неделю, пока шла выставка, никто её так и не раскусил. Впрочем, как и на предыдущих мероприятиях, где она выставлялась вместе с другими «молодыми дарованиями». И обыватели, и знатоки были одинаково слепы. И вдруг…

- Артем Ануфриев. Иркутский молоточник, - глухо ответила она и тут же торопливо выдала заранее заготовленное на этот случай объяснение, - Это, знаете ли, эксперимент! Ведь я создавала скульптуры по образу и подобию самых ярких и отъявленных мерзавцев. Мне хотелось показать, что иной раз и безобразное может стать красивым, если представить его… под другим углом.

- Но у вас нигде нет ни малейшего упоминания…

- В этом и заключался эксперимент! Создать точную копию, вплоть до последней морщинки, но изменить лишь одну небольшую деталь и посмотреть, узна́ют ли… Если бы я сразу объявила, что на выставке будут представлены скульптуры убийц и извращенцев, то ничего бы не получилось!

- Говоря о небольшой детали, вы имеете в виду глаза. Так?

- Так, – Соня кивнула и подбавила в голос немного восхищенного удивления, - Ша, это поразительно! Чуть приподнять уголки глаз, добавить объема верхнему веку и влаги на глазное яблоко, и… перед вами совсем другой человек!

- Зеркало души…, - Раушания сдержанно улыбнулась, - Вы словно подселили в ваши скульптуры другие души, вот их никто и не смог узнать.

- Кроме вас... Если не секрет, то как...?

- Это моя работа, - рассеянно ответила женщина и некоторое время молча разглядывала художницу. Соня прекрасно видела, что та не поверила ни единому её слову, и подготовилась к унизительному «Может быть, в другой раз… »

Но что конкретно «в другой раз»? Неужели они откажутся купить картины только потому, что они написаны с подтекстом? Тем более, что никто, кроме этой пронырливой бабы в чадре этого не заметил и вряд ли когда-нибудь заметит…

Соня отпустила дверную ручку. Она уже не могла себе позволить гордо уйти. Несносная тётка, без сомнения, тут же растрезвонит о своем открытии во всех СМИ, и это поставит крест на Сониной карьере. Стало ясно, зачем она назначила встречу, и девушка стала мысленно подсчитывать свои жалкие сбережения. Хватит ли ей откупиться?

- Хорошо, - Раушания некоторое время задумчиво смотрела на стекающие по стеклу дождевые капли, - Вчера мы получили расшифровку теста, который вы заполнили.

- Теста? – Соня захлопала глазами, пытаясь совместить «кислое с пресным».

- Расшифровка так же никуда не годится.

- Причем тут... Я... честно говоря, решила, что файл пришел повреждённым, поэтому проставила ответы наугад... Но...

Губы Раушании дрогнули. Она явно приняла её слова за такую же отмазку, как истории со скоптофобией и «экспериментом», хотя на этот раз девушка вовсе не лукавила.

- Не переживайте, - ответила она холодно, - Причина, по которой мы сейчас с вами разговариваем – это то, что и Нурия Ильдаровна, и Совет директоров проигнорировали как мой отчет, так и результаты теста, и посчитали ваш индекс приемлемым, не смотря на то, что он не дотягивает даже до минимального.

- Индекс чего? – Соня вдруг почувствовала страшную усталость, - Может, вы уже... назовете условия, и я...

Раушания, с трудом скрывая раздражение, достала из бардачка небольшой бумажный конверт и сунула Соне. Та вскрыла его, ожидая увидеть бумажку с заявленной суммой, но вместо этого ей на ладонь выпала простая магнитная карта без обозначений и листок бумаги, где от руки были написаны инструкции: «Частный аэропорт в 5 км по Ильичевскому тракту. Вылет 20.06. в 10-00. Прибыть налегке, не брать ни смены белья, ни зубной щётки, только пропуск и это письмо».

- Это ещё что? – Соня снова и снова пробегалась глазами по скупым строчкам.

- Не потеряйте, - предупредила Раушания, - без письма вас не примут на борт.

Соня через силу подняла на собеседницу глаза:

- Не уверена, что мне хочется...

-  Я вас уверяю, вам – хочется. Вам предоставили кредит доверия и доступ  к такому материалу, о котором любой художник вряд ли даже мечтает. Но когда я говорила об ответственном деле, я ничуть не преувеличивала. Фонд ищет не просто талантливых скульпторов. Этого добра валом. Но вот талант и... так скажем, приемлемые внутренние качества – это с каждым годом становится всё большим дефицитом.

- Внутренние качества? Вот оно что... Именно это и оценивал ваш тест? Но ответы... как...?

- Этот тест кропотливо разрабатывался и усовершенствовался нашими инженерами на протяжении долгих лет так, чтобы соискатель, отвечая, не мог воспользоваться разумом, логикой или предугадать «правильные», с его точки зрения, ответы. А когда логика и разум отключены, в ход вступает истинная сущность – зверь, запертый в клетку законов, правил, и приличий. Именно его нам и требуется оценить. Но, как я уже сказала, - Раушания пожала плечами, - Руководство Фонда постепенно снижает требования к художнику, хотя автор программы категорически против этого предостерегал...

- Вы произносите какие-то слова, но я так и не поняла, о чем речь, - уныло отозвалась Соня, - Кроме того, что, кажется, мадам, вы только что окрестили меня никудышным человеком, не достойным великой чести сделать нечто, о чём я не имею ни малейшего представления... Я не хочу обидеть ни вас, ни Фонд, но... отдает какой-то сектой...

- Не говорите чепухи, - фыркнула Раушания, - Фонд – никакая не секта. Просто программа сверхсекретная, и не в моей компетенции разглашать ее суть. Но, поверьте, вам всё объяснят на месте, если вы... согласитесь участвовать.

- А если не соглашусь?

- Тогда просто не приезжайте на аэродром и забудьте об этом злосчастном эпизоде.

Оглушённая и растерянная, Соня вышла из машины. Дождь прекратился. По небу неслись сизые рваные облака, пестря улицу светотенью. Она сделала пару шагов и обернулась.

- Я могу надеяться, что вы не… обнародуете полученную информацию…? Я имею в виду тот эксперимент, о котором вам рассказала…

- Конечно, - Раушания безразлично пожала плечами, - Личные эксперименты нас не интересуют.

- Даже, если я откажусь от... участия в этом вашем...

- Не сомневайтесь.

…

Ей снилось нечто сладкое, маслянисто томное, растягивающее  и скручивающее её подступающим оргазмом. Снилась самая мелкая из подсвинков. Выпученные, бешено вращающиеся глаза под толщей мутной воды. Пузыри, извергающиеся из сопливого носа и раззявленного рта; её собственная рука с коротким, но затейливым маникюром, крепко прижимающая грудь свинёнка ко дну сточной, наполненной плывущим мусором, канавы. А в нескольких метрах отчетливо угадывался расплывшийся по лавке грузный силуэт Свиноматери, дремлющей над последним творением Донцовой.

Ощущение опасности близкого разоблачения и, в то же время, свойственная некоторым снам уверенность в собственной неприкосновенности, наполняли негой и пульсацией самый центр её женского естества.

Но невероятное блаженство вдруг начало таять и размываться, потревоженное посторонними пиликаньем и вибрацией.

Телефон.

Несколько мгновений Соня ещё цеплялась за чудесный сон, не желая с ним расставаться, но телефон не умолкал, и она протянула онемевшую со сна руку и приложила его к уху.

Звонила Ида. Поболтать и в который раз выразить свое восхищение выставкой.

- Это была феерия, Софушка, - лепетала старуха, - Ты читала рецензию Язовского? Елей и патока в одной рюмке. Следующая, Бог даст, будет уже в самой Москве, а то и…

Соня слушала вполуха, чутко уловив, что старуха, несмотря на ранний час, уже успела приложиться к нескончаемой голубичной наливке.

- Мне тут шепнули, что господин Азизов планирует купить несколько работ для своей резиденции. В том числе, «Женщину у плетня». Она, видите ли, напоминает ему покойную матушку.

- Правда? – Соне стало очень тепло и, одновременно, тревожно. Нефтяной магнат Азизов был на удивление щедр, благочестив и набожен. Но что, если эта противная тётка, Раушания, несмотря на обещание молчать, расскажет ему, кто на самом деле стоит у плетня…

- Слушай, а что ты скажешь насчет Мухамеджановой?

Словоохотливая старуха умолкла так внезапно, что Соня решила, что связь оборвалась.

- Нурия была? – осторожно спросила Ида.

- Была её помощница.

- Ну, слава Богу! – старушка счастливо рассмеялась, - А я-то уж решила, что меня не услышали!

- Все-таки это была ты! – Соня задохнулась, - Это её ты имела в виду, когда…

- Ну, конечно, её! А ты думала, твоего дурачка Женю?! И что? Она… оставила контакты?

- Я сейчас к тебе приеду!

Промучившись неделю, Соня решила проигнорировать предложение Фонда. Слишком всё было странно. Слишком отдавало сектой. Никаких объяснений. Дескать, просто прими на веру, что тебе откроется НЕЧТО, и доверься судьбе. Соня, всю жизнь боровшаяся со своей судьбой, не могла пойти на это. Не могла она просто сесть в какой-то непонятный самолет и полететь неизвестно куда, даже если бы эту поездку для неё организовал сам Господь Бог.

Но, оказывается, в этом как-то замешана её единственная подружка, и это многое меняло.

…

Старый деревянный особняк в самом центре города нёс вековую память, но отчаянно нуждался в ремонте. Соня, памятуя о том, какой известностью обладал муж старой художницы, никак не могла понять, почему они еще при его жизни не озаботились переездом в новое жилье, или хотя бы не избавились от необходимости ходить по нужде в дворовый «скворечник». Без сомнения, Ида в её преклонные года и с одной клёшней испытывала при этом серьёзные трудности …

Но супруги словно не замечали ни откровенных неудобств, ни дряхлости жилища… И при этом, пока Иль был жив, активно жертвовали немалые деньги на всяких оборванцев. Вроде Сони.

Как только Ида в несколько заходов приволокла из тесной, с покосившимся на сторону полом кухни, чай и магазинные пирожные, Соня одолела её расспросами. Но старуха очень осторожно произнесла:

- Я ничего не могу тебе рассказать, Софа. На карту поставлено слишком многое. Не подумай, что я, походя, предложила им твою кандидатуру. Я долго взвешивала все «за» и «против», прежде чем указать на тебя и рискнуть собственной репутацией. И были у меня некоторые сомнения…

Соня вопросительно приподняла брови.

- Мы дружим уже столько лет, девочка, но я о тебе почти ничего не знаю. Ты пару раз обмолвилась, что у тебя есть и родители, и младший брат, но ни разу я не слышала от тебя, что они приехали в гости или ты собралась к ним, или… какие-то детские воспоминания. Как правило, именно в твоём возрасте, когда в копилочку капают заветные тридцать сребреников, начинается неуёмная ностальгия по детству и родной крови, которую ничем не ути́шить и не прикрыть.

- Ида, если я ничего не рассказывала о своей семье…

- Такая холодная, отстранённая, безразличная….

- Это не холодность, - Соня посмотрела старухе в глаза, - Это другое. Мне пришлось очень долго этому... учиться.

- Подозреваю, что кто-то из родных тебя крепко обидел или недопонял, а детские обиды остаются с нами на всю жизнь… Но все же – ни слова, ни полсловечка. И я сомневалась, пока не приключилась эта несчастная история с твоим мужем. Ты полгода поедала себя заживо, превратилась в тень, но ни разу я от тебя не услышала ни единого плохого слова в адрес мужа или этой его… как её?

Соня молчала.

- Есть такая поговорка: «О мёртвых или хорошо или – ничего». У тебя она применима и к живым. Если не можешь сказать что-то хорошее, то и молчишь, воды в рот набравши. Что толку распыляться на злопыхательство, так?

Соня неуверенно кивнула, не совсем понимая, куда клонит старуха. Вроде как к тому, что Сонино поведение она интерпретировала по-своему.

- Слушай, давай мои детские обиды оставим в покое, - несколько поспешно произнесла она, - Ты лучше скажи, какое они могут иметь отношение к Мухамеджановой и её Фонду. У меня уже голова кругом от этих загадок, и я всерьёз задумываюсь о том, чтобы послать этот Фонд к чертям. А если речь идёт о какой-то волонтёрской работе во имя спасения моей пропащей души, то у меня просто нет на это времени. Я и так из кожи вон лезу, принимаю по несколько клиентов ежедневно, чтобы содержать дом и…

- От тебя ничего такого не потребуется, милая! – воскликнула старуха, - Делать ты будешь только то, для чего создана. Творить!

- И все же…

Ида замялась и, склонившись к Соне, зашептала с видом безумного заговорщика.

- Ну, ладно... Они… я имею в виду Фонд «Творец»… уже очень давно имеют доступ к самой сакральной и древнейшей тайне человечества. Тайне того сорта, что может изменить ход истории, а то и… привести к Концу, если окажется в недостаточно чистых руках. Но! - женщина назидательно вскинула вверх костлявый палец, - Но, в то же время, в руках чистых и умелых она способна улучшить наш мир, сделать его красивее, чище, добрее, справедливее…

- Как это? – Соня скривилась, ища на неряшливо напудренном лице старухи признаки внезапно нагрянувшей деменции, а про себя подумала: «Ну, точно – секта!».

- Я и так уже наболтала лишнего, - Ида поставила кружку на стол  и приняла вид загадочный и, одновременно, комичный, - Ты сама вправе решать, принять их предложение или отказаться. Но… поверь мне… Тот опыт, что ты получишь в «Фонде», будет самым чудесным, самым волшебным и невероятным за всю твою жизнь. Сравнить тебе его будет совершенно не с чем, ибо лишь единицы имеют доступ к тайне. Но это и огромная, просто неподъемная ответственность.

Глаза старухи в обрамлении жидких, сереньких ресниц мечтательно закатились к оплетённому тенётами потолку, и Соня едва не фыркнула. А потом её осенило.

- Ты ведь тоже участвовала в этом их эксперименте, так? Не отказывайся, я же вижу!

Ида от неожиданности замялась, на желтых скулах выступил легкий румянец. Она помахала перед лицом уцелевшей рукой, дескать, «давно».

- Эксперимент – не совсем верное слово…, - пояснила она, тщательно подбирая слова, - Это целое движение. И зародилось оно давно, еще до Первой Мировой. По слухам, Николай II был в курсе, но не пожелал выдать тайну, потому большевики с ним и расправились. Тайна была утрачена почти на полвека, а потом…

- Я ничего не поняла, - Соня с усталым раздражением разглядывала свою пожилую подружку. История интриговала, но всё больше отдавала чем-то, что хотелось обойти десятой дорогой и забыть. От греха. Она рассчитывала на большие деньги, но судя по всему, о деньгах речь не идёт. Она окинула добротное, но потрёпанное временем убранство гостиной, подтверждающее её домыслы, и вздохнула.

- И сколько продлится эта... программа?

- У каждого по-разному. Все зависит только от твоего вдохновенья!

Соня поколебалась и вздохнула.

-. Конечно, всё это так интересно, но, боюсь, мне придётся отказаться. Бросить работу на неопределённый срок... Я потом не вылезу из долговой ямы. И дом...

- Немедленно прекрати эти мещанские речи! – возмущенно воскликнула старуха, - Ты художник, творец! Когда ты вернешься, я тебе помогу с оплатой счетов. Кое-что Иль мне оставил, - она заговорщицки подмигнула, - А если доверишь ключи, я присмотрю и за домом.

Соня, сдаваясь, благодарно улыбнулась, напомнив себе до отъезда врезать на дверь мастерской крепкий замок. Она доверяла Иде, но не могла допустить, чтобы любопытная старуха, шастая по дому, ненароком обнаружила её автопортрет. Это могло бы поставить жирный крест на их дружбе.

Творец (часть 5)

- Ну, вот! – ободряюще отозвалась Ида, - К этому и топай! Представь только, как вытянется его физиономия, когда прочтёт о тебе в газетах!

- Он не читает газет… и не интересуется живописью. Его интересует только…

- А ты приглашение ему отправишь! – поспешно прервала её старуха, - Вместе с тем костюмом, что ты ему купила.

Соня помотала головой. Смокинг, который она, полная радужных перспектив, купила мужу чуть больше года назад, по-прежнему висел в ее платяном шкафу. Он примерил его всего однажды, а, когда ушёл к Свиноматери, и костюм, и дорогущие туфли были единственными, что он не стал забирать. И это при том, что кропотливо выгреб из грязного белья даже старые, протертые на пятках носки.

Старуха придвинула ближе к Соне вазочку со смородиновым вареньем и тонко нарезанный багет.

- Ты эдак себя в гроб загонишь, - увещевала она, - Ты хорошая, добрая девочка, и всё у тебя наладится. Надо только немного… отпустить ситуацию.

Девушка пригубила из кружки и поморщилась. Чай отчетливо отдавал голубичной наливкой, которую она помнила ещё со времен похорон Иля. Судя по всему, у старухи был бесконечный запас этого приторного пойла, если учесть, что семь лет прошло, как Иль отдал Богу душу.

- Нет у меня сейчас ни сил, ни времени оббивать пороги, чтобы собирать выставку, - вяло отмахнулась она.

- А я тебе помогу! Тебе только и придётся, что подписать кой-какие бумаги и отобрать работы для экспозиции.

Соня слабо улыбнулась и благодарно пожала усыпанную перстнями старушечью руку. Женщины некоторое время молчали, думая каждая о своём. Ида с мечтательной грустью разглядывала украшающий стену огромный портрет Иля. Не тот, конечно, что писала Соня после его смерти, а другой, где он, всё ещё лучащийся здоровьем и счастьем, восседал на любимой завалинке с рюмкой наливки собственного производства в руках. В её глазах вдруг что-то переменилось.

- Слушай, Софушка, - произнесла она, - Допивай-ка чай и отправляйся домой. Мне тут пришла одна мыслишка… Как я раньше до нее не дотумкала?... Словом, если все выгорит, то, поверь, ты про своего Женю и думать забудешь.

- О чем ты? – вяло поинтересовалась Соня, отставив от себя едва отпитый чай. Ей вовсе не хотелось ехать через весь город подшофе.

- Пока ни о чём. Просто свяжусь кое-с-кем и приглашу кой-кого на твою выставку. Воспользуюсь, так сказать, нашими с Илюшей заслугами…

- Ну, уж нет! – Соня моментально ощетинилась, - Я не потерплю никакого сводничества!

- Что? – Ида захлопала глазами, а потом рассмеялась, - Бог с тобой. Я вовсе…

- Или, если ты хочешь связаться с Еней и…?

- Не томи меня, - старуха, загоревшаяся некой идеей, живо отобрала у подруги вазочку, - Твой Еня – отрезанный ломоть. Плюнь и разотри. Неужели ты приняла бы его обратно, даже если бы он вернулся? Это после того, как он заделал той бабе еще одного ребёночка?

Соня замешкалась с ответом, потом неуверенно произнесла:

- Ещё не известно – его ли…

Ида отмахнулась и стала энергично выпроваживать подругу.

- Может, всё-таки объяснишь?

- Если выгорит, тебе всё популярно объяснят. А я права такого не имею. Да и что может не выгореть? Тут сам Господь велел…, - бормотала уже явно сама для себя женщина, выталкивая Соню за дверь и закрываясь на все засовы ветхого особняка.

Соня постояла на деревянном крыльце, глядя на хилые смородиновые кусты в старом саду и размышляя, уж не запасы ли наливки так действуют на старушечьи мозги. Потом плюнула и поехала домой. То, что Ида организует ей выставку – первую настоящую, а не в куче с остальными новобранцами – воодушевляло, не смотря на всю пропасть её отчаянья.

Год назад

Одна из клиенток, считающая себя Сониной подружкой, однажды нагрянула с внеурочным визитом, пробежалась алчным, ликующим взглядом по обуви в холле, прислушалась к звенящей тишине дома и совершенно бездарно изобразила удивление:

- А где родственники?

- Кто? – Соня рассеянно оттирала тряпицей испачканные краской пальцы и мечтала, чтобы гостья поскорее ушла.

- Родня…, - клиентка сделала неопределённый жест рукой, - Сестричка с кучей детей.

Соня подняла на неё глаза. Что…?

Оказалось, что клиентка днём была в торговом центре и видела Женю с какой-то потасканной бабой и целым выводком разновозрастных ребятишек. Она, конечно, подошла поздороваться, и Женя, несколько изменившись в лице, заявил, что это его сестра с племянниками приехали погостить.

- Но, знаешь, что я тебе скажу, Соша, - доверительно шептала подружка, когда Соня нехотя проводила её на кухню и включила кофеварку, - Я сразу заподозрила нечистое. Так, как он тискал её за пухлый бочок, ни один брат сестру тискать не будет. Вот и прибежала к тебе, проверить… Знаю, гонца с плохими вестями убивают, но, надеюсь, наша дружба это выдержит.

Позабытая струна внутри натянулась и оглушительно зазвенела, пробирая до костей, но Соня собрала в кулак всю свою волю и безмятежно улыбнулась.

- Не переживай, Ликуся. Это действительно его сестра… Приехала на выходные с детьми. Женя ей квартирку в городе снял. Не слишком гостеприимно, согласна, но ты ведь знаешь, я работаю дома, а у неё целая толпа сорванцов.

- Да уж… толпа – это точно, - пробормотала Лика с плохо скрываемым разочарованием и после неловкой паузы перешла на общие темы.

Только перед самым уходом, когда Соня уже закрывала за ней дверь, добавила:

- Вот не понимаю, Сошенька, как можно так часто рожать?! Дети – цветы жизни и всё такое, но мне и после одного пришлось делать изрядную пластику, а тут то ли пятеро, то ли шестеро. И знаешь, что? Я могу ошибаться, но, судя по размерам ее брюха, кажется, у твоего мужа скоро появится еще один племянник.

Лика звонко зацокала по дворовой плитке к своему надраенному Мерсу, а Соня так и осталась стоять перед приоткрытой дверью с застывшей улыбкой на губах.

…

Вечером вернулся с «рыбалки» Женя, с тревогой оглядел незапертую дверь и забегал по тёмным комнатам, зовя Соню. С грохотом  спустился со второго этажа и, ворвавшись в гостиную, схватился за телефон – звонить в полицию. Попутно включил свет и тут же вскрикнул от неожиданности, обнаружив жену, едва различимую в уголке дивана, предназначенного для большой, шумной семьи.

- Почему дверь не заперта?! Почему темно?! Ты заболела? – он справился с первым испугом и оглядел жену. Глаза ее были припухшими, лицо и руки испачканы краской, так похожей на кровь, что он сначала решил, что она упала и поранилась. А потом до него дошло, и он угрюмо произнёс:

- Я мог бы догадаться, что она прямиком полетит к тебе с «благой вестью».

Соня не шевелилась. Она боялась, что её вырвет, если она сделает хоть малейшее движение.

- Впрочем, это к лучшему, - Женя прошёлся по гостиной, посмотрел в тёмное окно, вернулся и, после некоторого раздумья, присел напротив, - Я давно уже собирался тебе рассказать. Было бы справедливее, если бы ты узнала от меня, а не от твоих пронырливых подружек. Ведь так?

Соня кивнула и прикрыла рот рукой, ибо желудок тут же взбурлил, стремясь вытряхнуть содержимое на ковёр. Соне совсем не хотелось это содержимое видеть. И чтобы его увидел муж …

А Женя, тем временем, заговорил. Сначала скупо, неуверенно, чутко следя за её реакцией, и готовый немедленно, в случае чего, остановиться. Но Соня молча слушала, лишь время от времени коротко кивая.

- Я любил тебя. Очень! Я тебя и сейчас люблю! Помнишь, как мы выживали? Как барахтались, работая лапами, как те лягушки из сказки? Но я так больше не могу. После смерти бабушки у меня никого не осталось, а ведь я с детства мечтал, что вырасту и заведу большую семью. Чтобы много детей, родни… Шумные застолья, гомонящая детская площадка, чтобы каждый месяц чей-то весёлый День Рождения с тортом и шарами. Пусть в старом нашем бараке, пусть в тесной однушке. Плевать, это не главное! Но знаешь, о чем я никогда не мечтал? Жить в стерильном, звенящем тишиной доме вдвоём! Ты вечно в своей мастерской. Даже кошки нет… А потом я узнал, что это я у тебя вместо кошки…

Голос его дрогнул. Он отвернулся, кадык обиженно задёргался. Соня издала неопределённый звук.

- Нет, не говори ничего, - остановил он её, - Я знаю, что ты не хотела меня обидеть, и имела в виду нечто другое. Но это не меняет главного. Я, действительно, у тебя вместо кошки. А Нина… Многие меня не поймут. Уже совсем зрелая женщина, с кучей детей. Какой мужик в здравом уме на такое поведётся?…

Он помолчал, потом вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь и с пугающим исступлением поглядел на жену.

- А я повёлся! Это такое счастье – шлёпанье босых пяток по линолеуму из детской в нашу спальню, когда кому-то из маленьких приснился страшный сон; смех и ночные шушуканья старших, которые приходится усмирять. Проверять уроки, готовить завтраки не на двоих, а на семерых, стирать и гладить ежедневно целую гору одежды. Кого-то забирать из садика, а кого-то провожать в бассейн или на танцы. И вечера у телевизора. О, отнюдь не безмятежные, ибо старшие громким шепотом ссорятся, а младшие лезут на колени и засыпают вопросами! И все это на диване, который рассчитан едва ли на троих! И пусть нет ни камина, ни мансарды, а в детской – кровати в три яруса. Кто-то скажет – ужас! А я скажу: счастье! А Нина… Знаешь, есть такие женщины… А потом они понимают, что им сорок, и...

Женя умолк. Прошёлся рукой по короткому ёжику волос, поджал губы, осознав, что Сонины уши вряд ли подходят для таких откровений. Но Соня тихо сидела и внимательно слушала, приподняв чуть подрагивающие брови.

- Я не жду, что ты простишь, но всё же надеюсь на простое, человеческое понимание, - наконец, решился он и несмело взглянул жене в глаза, - Она дала мне то, что ты не хочешь дать. А я могу дать ей то, что тебе не нужно… Уверен, что со временем ты встретишь подходящего тебе человека. Уверен, это будет совсем скоро и совсем не сложно при твоих внешности, уме, таланте и достатке.

Он поднялся и посмотрел сверху вниз в её глаза.

- Ты… меня понимаешь? – без особой надежды спросил он, но девушка тут же кивнула. Душу его захлестнуло восхищение этой хрупкой, чистой, талантливой женщиной, с которой он собирался прожить жизнь, состариться и умереть в один день. Что же пошло не так? И ведь ни слова упрёка. Наверное, она и сама понимает, что им, увы, не по пути. Её дело – искусство, а его – дети, семья… Всё к лучшему для них обоих…

Невольно он склонился к ней, отвел от лица кудряшки и коснулся холодного лба губами.

- Ты опять грызла кисть? – спросил он, мягко улыбнувшись и убирая пальцем с её губ рыжие ворсинки, - Помнишь, как закончил Гойя, облизывающий краску?

Женя несколько секунд вглядывался в обращённое к нему тонкое, бесстрастное лицо, пытаясь найти в нем что-то, что его остановит и поворотит назад, но так и не нашёл, отвернулся и вышел из гостиной.

Соня прислушивалась к его шагам. Зашел на кухню, сунулся в холодильник, поднялся по лестнице, что-то жуя на ходу. Вот его шаги над головой, в спальне. Отодвинул двери платяного шкафа. Собирает вещи?…

Внутри неё боролись два совершенно противоположных чувства – глубокое, умиротворение вперемешку с чудовищной тошнотой. Когда звуки в спальне стихли, она метнулась в туалет и, не зажигая свет, упала на колени над унитазом.

…

Проведя ночь на диване в гостиной, поутру она провела ревизию. Пропали: сам Женя, женины футболки, трико, джинсы, трусы с носками и мотоцикл. В шкафу на своем месте остался одиноко висеть лишь новенький смокинг в чехле. Как молчаливый упрёк.

Предыдущий день вспоминался плохо, но пока это её даже радовало. Она была слишком слаба, чтобы переваривать ещё и его.

Переваривать…

Соня утробно рыгнула, ощутив во рту отвратительный, жирный привкус, и её снова затошнило. Зубы ныли, а челюсти отчаянно болели, словно весь день напролёт она грызла зелёные яблоки.

Закутавшись в тёплый халат, со стаканом минералки она вышла на террасу и уселась на качели. Студёный сентябрьский воздух успокаивал, приятно освежал лицо и словно очищал её изнутри.

Да, у неё снова случился «припадок». А ведь она была уверена, что они остались в далёком прошлом, что она научилась их избегать. Но, видать, её воображаемое убежище, та самая свалка, куда она загоняла прежде весь свой гнев, на этот раз оказалась слишком мала и тесна для такой страшной потери…

Соня отпила из стакана, прищурила глаза и мысленно приоткрыла «дверцу» во вчерашний день. Совсем чуть-чуть, чтобы успеть немедленно её захлопнуть, если то, что ей начнёт вспоминаться, окажется выше её сил.

Она вспомнила разговор с Ликой, и как смотрела ей вслед, когда мир вдруг снова перекосило и словно вывернуло оборотной, мультяшной стороной. Такие простенькие мультики хоть раз в жизни рисовал в блокноте каждый школьник. Кадр за кадром, а потом быстро пролистывал.

Неряшливо намалёванное солнце, разбрызгивающее пунктирные лучики, чёрные галки птиц в звенящей серости неба, пестрые кляксы листвы на деревьях. И Лика – дёрганая фигурка с ногами-ниточками, болтающимися по краям треугольного платья.

Когда та села в машину и уехала, Соня, как была в рабочем комбинезоне, заляпанном краской, вышла во двор, любуясь нелепым миром. Внутри росло воющее, сосущее чувство, похожее на дуло пылесоса - то ли голод, то ли жажда, и она даже не представляла, чем можно его утолить. Выйдя за ворота, она двинулась вверх по улице, жадно всматриваясь в редких прохожих. Проводила алчным взглядом ковыляющую старуху с магазинной сумкой, привязанной к ходункам на колёсиках, двинулась было за ней, но увидела, как той навстречу спешит с приветственными возгласами какая-то женщина, и разочарованно отвернулась. Следом глаз зацепился за сопляка на велосипеде, который отчаянно накручивая педали, катился в небольшую, но очень густую и тенистую рощицу, расположенную напротив домов. Сейчас, в разгар рабочего дня там совсем пусто…

Соня сжала челюсти и решительно зашагала следом, но вдруг приметила в одном из дворов вынесенную на солнышко корзинку, в которой что-то повизгивало и копошилось. Красивая кованая калитка не была заперта….

Вечером пришел Женя, театрально размахивал руками, что-то ей объяснял. Потом… Она почувствовала, как желудок снова подпрыгнул, и поспешно отогнала неприятные воспоминания. Благостное умиротворение, в котором она накануне уснула, еще не прошло, но уже таяло, разбавлялось тоскливым ужасом. Она явно что-то натворила, и благословенная тишина в доме в кое веке не успокаивала, а, наоборот, нагнетала тревогу.

Ей вспомнился последний и самый фатальный из «припадков».

Каждый год её на всё лето отправляли в детский лагерь. Несмотря на то, что Соня уже давно научилась быть паинькой, бабка и мать боялись её, как чумы, и пользовались любым случаем, чтобы сплавить девочку из дома. Почти три месяца в неизменной толпе, будь то сон, туалет, душ или столовая, были страшным испытанием, но Софья держалась, в самые трудные минуты прячась в свое воображаемое убежище или беря в руки краски и кисти.

Держалась, пока у нее не появился… поклонник.

Тот мальчик… Слава. В памяти всплыли преданные телячьи глаза, большая родинка на щеке и оттопыренные уши. Вспомнилось, как его дразнили Чебурашкой, а он невозмутимо отвечал, что это не обидно, потому что он «всегда считал Чебурашку положительным, активным героем».

Он, в общем-то, был милым парнишкой, гораздо лучше многих. И если бы просто оставил её в покое, то жил бы и по сей день. Вспомнились масштабные разборки, лагерь, пестрящий милицейскими мигалками. Завывающая Славина мать, рвущаяся на берег, где водолазы прочёсывали озёрное дно. И тётка в форме, мягко допрашивающая её, Софью, как последнюю, кто его видел живым.  

Соня тогда сказала, что ничего не помнит. Они купались. Её ногу скрутила судорога. Слава кинулся на помощь, а что дальше…

Но, несмотря на весь бесконтрольный ужас возможной расплаты, её еще долго не покидало умиротворение, так похожее на то, что постепенно таяло сейчас в её душе. Так хорошо и, одновременно, плохо, наверное, чувствует себя любой человек, когда после нескольких месяцев жестоких диет вдруг плюёт на это дело и целиком сжирает торт. Сытость, счастье, покой, умиротворение. Но и разочарование, что все-таки не справился.

Стоило только вспомнить выпученные в мутной воде Славины глаза и облако рвущихся изо рта пузырей, как душу накрывало тёплым одеялом счастья. Она тогда и сама чуть не утонула, но железный самоконтроль помог ей передержать под водой мальчика, который, не готовый к её неожиданной, мертвой хватке, растерялся и быстро запаниковал. Она помнила, как он, прекратив, наконец, биться, начал опускаться вниз головой на тёмное дно. Её собственные легкие, растратив остатки кислорода, дёргались и полыхали огнём, но она держалась до тех пор, пока Слава не скрылся из виду в облаке поднявшегося со дна ила. Проводила… в последний путь…

Этот эпизод долгое время оставался одним из драгоценнейших воспоминаний, и она с удовольствием нарисовала бы такую картину, если бы не опасалась, что рисунок обязательно найдут любопытная Баба Зина или мать. Найдут и, без сомнения, отнесут в милицию.

…

Соня сжала челюсти, и они тут же отдались резкой болью, возвращая её в реальность. Она тряхнула кудрями и решила, что о припадке подумает потом. Сейчас надо заняться более насущными проблемами.

Изрядно продрогнув, она вернулась в дом и поднялась в свой кабинетик. Открыла ноутбук и путём нехитрых манипуляций быстро нашла у мужа «в друзьях» злосчастную семейку. Нашла и сразу расслабилась, как расслабляется любая женщина, когда осознаёт, что соперница и толще её, и старше, и с кучей детей.

Без сомнения, Женя немного поиграет «в дом» и сбежит обратно – к ней. Не может не сбежать, ибо только умственно отсталый согласится на такое «счастье».

… А после обеда неожиданно нагрянула делегация из соседей и их заплаканных детей. Раздавали листовки и опрашивали, не видели ли кого-нибудь чужого, подозрительного днём ранее. Соня смущенно улыбалась и с сожалением пожимала плечами. Она ведь работает, почти не выходит из дома,  а в студии только мансардные окна. Так что…

Когда делегация удалилась, девушка присела на пуфик у входной двери, разглядывая врученную ей распечатку. На ней была запечатлена собачья семейка до нелепости напоминающая Соне её собственную неожиданно возникшую проблему. Дебелая, рыжая сука лабрадора в окружении толстеньких вислоухих комочков – щенков – и подпись:

Помогите найти щенков! Пропали со двора дома такого-то. Нашедших ждёт вознаграждение! Телефон такой-то или обращайтесь по адресу…

Соня припомнила повизгивающую корзинку и в изнеможении облокотилась спиной о стену. Слава Богу! Всего лишь собаки!... А потом желудок снова задёргался. Остаток вчерашнего дня начал неумолимо проступать на белом фоне, как старая чёрно-белая фотография.

Она поднялась в мастерскую и, мгновенье помедлив, включила свет, обшаривая взглядом помещение. Когда внутри уже зарождался выдох облегчения, взгляд уцепился за дальний угол, в котором холмиком горбился отрез старой ветоши.

«Значит, все-таки…»

Додумывать мысль она не стала, подошла к кучке и приподняла край тряпки. Там было что-то – изжёванное, раздавленное, скрученное, смятое в единый влажный рыжеватый комок, заляпанный кровью. Соня коснулась дрожащими пальцами губ, вспомнив прощальные Женины слова: «Ты опять грызла кисть?»…

Свя́тый Боже! Она их что? Сожрала? Тут же в голове замельтешили беспорядочные кадры, настолько чудовищные, что мозг тут же их отринул, как невозможные. Что-то внутри умоляло немедленно найти телефон приёмной местного ПНД и записаться на приём. Но как Соне озвучить врачу (!) свои подозрения?!

Нет, не сможет она сказать некоему гипотетическому доктору в очках и несвежем белом халате: «Кажется, я сожрала соседских щенков. Может, вы дадите мне какие-нибудь таблетки, чтобы я не сожрала кого-то ещё?…».

Нет, это крест на всей жизни! На карьере!

И вообще…

Она отпустила край заляпанной ветоши и отступила назад.

Подумаешь – щенки! Несколько поганых, гадящих под себя и издающих отвратные звуки кусочков мохнатого мяса. Невелика потеря. Может, Соня даже сделала соседям одолжение… Пусть скажут спасибо, что ей под руку не попались их визжащие детёныши, вроде того коротышки на велосипеде. Надо было держать свою живность под замком.

«А что, если камеры?!», - дыхание сбилось, глаза забегали, - «Нет. Тогда они не стали бы докучать соседям листовками, а прямиком отправились бы в полицию…»

Но чтобы сожрать… Такого никогда не было. Говорит ли это о том, что её состояние ухудшилось? Риторический вопрос…

Соня до боли надавила кончиками пальцев на внутренние уголки глаз, прогоняя все мысли. Всё из-за Жени. Такой удар… Она не была подготовлена, сорвалась. Ничего страшного. Просто стравила избыточное давление. Теперь она в порядке. Пусть! Это всего лишь блохастые шавки, и теперь всё позади… Больше такого не повторится.

Соня собрала останки животных в коробку, а ночью сожгла в камине, прячась в мастерской от заполнившего дом запаха палёной шерсти.

…

Припадков больше не было, но ярость вернулась и заполнила её по самое горло.

Она ежедневно штудировала социальные сети Свиноматери и, хоть её и корёжило от обилия радостных и совершенно бездарных фотографий счастливого Свиносемейства, но, в то же время, она испытывала облегчение. Ликуся ошиблась насчет беременности.  Свиномать была просто потасканной, толстой матрёшкой с отвисшим брюхом, необъятными грудями и скошенным безвольным подбородком. Уверенность, что Женя наиграется и вернётся, росла и крепла. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через неделю. Какой мужик сможет выдержать такой контингент и не свихнуться?!

Она по очереди, вздрагивая от отвращения, пытливо изучала и подсвинков. Чувство яростной ненависти было ей знакомым, родным, но впервые оно было направлено на кого-то, кого она лично не знала. До сих пор её объектами становились какие-то простые, понятные индивиды, которые вольно или невольно покушались на Сонино жизненное пространство. Родители, брат, бабка, соседки по общаге, редкие воздыхатели или особо надоедливые, набивающиеся в друзья клиенты.

Но впервые в жизни кто-то покусился на её жизнь дистанционно, исподволь, и от этого захлестывающая её ненависть была раскрашена доселе неведомыми ей беспомощностью и растерянностью, но, в то же время, приносила и своеобразное удовлетворение. Наконец-то у нее появилось что-то общее с остальным человечеством, которое ненавидит не просто так, а потому, что! Более того, источник ее извечной ярости вдруг перестал беспорядочно фонтанировать, как садовая поливалка, а нашел, наконец, свою долгожданную законную цель и устремился к ней единым могучим потоком…

Самая мелкая – полуторагодовалая Маргарита, с зеленой соплёй под носом. Эта сопля будила уже увядшие воспоминания о младшем брате, которому, она с первого взгляда дала прозвище «слизняк» и не раз до крови получала от матери и бабки по губам, когда, забывшись, называла его так прилюдно.

Следом шёл Михаил. Дебиловатого вида пятилетка, с курчавой и редкой, словно перебравшейся с чьего-то лобка, рыжей шевелюрой. Ознакомившись с биографией его отца, Соня прониклась еще бо́льшим омерзением к его матери. Она могла допустить, что что-то привлекло её в этом невзрачном, с гнилыми зубами, рыжем уголовнике. Она охотно допускала и то, что понятия этой женщины о контрацептивах не выходили за рамки «постучать по деревяшке и поплевать через плечо», а то и отсутствовали вовсе, но она никак не могла понять, почему же она не сделала аборт в ту самую секунду, как поняла, что залетела от него?!

Первоклассница Юлия также была лишена харизмы. Пухлявая, белобрысая с деревенским круглым лицом и пустыми, бараньими глазами. Без сомнения, послушная и усердная, но с полным отсутствием мозгов и смекалки, а потому получающая от сердобольных учителей свои  несчастные тройки исключительно за усердие и послушание.

Тринадцатилетняя Елизавета рождала у Сони и вовсе странные эмоции и ощущения. Все девочки в этом возрасте омерзительны. Веером распространяют вокруг себя бурлящие в них гормоны созревания и нарочито усиливают их эффект подручными средствами – небрежно размазанной по пухлявой физиономии материнской косметикой, дурацкой завивкой, вызывающей одеждой. Лизе, в силу ограниченного достатка семьи, многое из перечисленного было недоступно, но от этого её стыдливые потуги подчеркнуть свою трансформацию выглядели ещё более бесяще и жалко. Елизавета вызывала в Соне что-то сродни садистского вожделения, которое прорывалось на поверхность в одолевающих ее безумных снах, где она творила с мерзкой девчонкой такие чудовищные вещи, о которых сразу после пробуждения старалась как можно быстрее забыть.

Самым старшим из свинят был семнадцатилетний Василий. Классический ПТУ-шник. Рахитичный, хилый, прыщеватый, с кривозубой презрительной усмешкой и, несомненно, полными карманами семечек вперемешку с высыпавшимся из стреляных сигарет табаком.

Все дети внешне были разными, но ни один не походил на мать, что, в который раз подтверждало слабость её крови и воли. Да, они были разными, но поголовно несли характерные для неблагополучной семьи черты – какую-то внутреннюю вялость, убогость, покорность, словно внутри их ещё до рождения была установлена программа на непременное раннее уничтожение или же, наоборот, долгую, полную неудач, несчастий и лишений жизнь. Ещё не известно, что хуже…

Она пыталась представить в этом ущербном, отсталом и веющим безнадёгой обществе своего Женю и не могла.  Что может её муж иметь с ними общего? Воображение рисовало тошнотворные, невыносимые картины жалкого семейного быта, которые он в непонятном, исступленном экстазе описал ей в тот страшный вечер. Семейные посиделки перед телевизором? С этими людьми? Отводить в музыкалку или на танцы кого-то из этих, заклейменных печатью неудачников, туповатых детей? Ночи в одной постели с этой корпулентной, потасканной бабой? Наволочки из одного древнего комплекта, простыня с заплаткой от другого, ситцевый, дешёвый пододеяльник – от третьего… Тыркаться в ту самую дырку, в которую до него тыркались всякие уголовники?

Не помогали даже редкие фотографии, на которых в общей куче появлялся сам Женя. Казалось, оказался он там, среди безнадёжного свиносемейства только в результате неумелых манипуляций с фотошопом. И это вновь и вновь вселяло надежду. Если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через месяц точно.

А когда он вернётся, то его будут ждать и её прощение, и вкусный ужин, и жарко натопленный камин, и сладкая тишина. И, конечно, она – Соня в своем лучшем белье из английского шелка. Только сперва она заставит его принести справку от венеролога...

А потом, спустя полгода, в один из ветреных апрельских дней, мир вокруг Сони окончательно развалился. На Свиномамкиной страничке появилась переливающаяся блёстками, слащавая картинка с окружённым ангелочками младенцем. Если Свинья и стучала по дереву (что сомнительно), то это снова не сработало.

А ещё через несколько дней Женя подал на развод.

Творец (часть 4)

В раннем детстве она была уверена, что яростное отвращение ко всему сущему – норма; что все вокруг испытывают друг к другу аналогичные чувства. На изобильное соседство других существ она реагировала истериками и бурной агрессией и не вполне понимала, как эти «другие» умудряются сдерживать себя и даже контактировать – разговаривать, играть, обниматься и не пытаться перегрызть при этом друг другу горло. Немного повзрослев, она поняла, что ошибалась. Да, другие тоже испытывали схожие чувства, но только порой – выборочно – и обязательно имея на то какие-то основания. Это вызывало чёрную зависть, ибо сама она корчилась от лютых ненависти и омерзения при любом контакте с обитателями планеты, будь то люди, животные или птицы.

К первому классу она кое-как научилась держать себя в руках и не кидаться в ожесточённую схватку с каждым, кто переступит одной ей ведомую черту. Но при этом её не покидало ощущение, что она, согнувшись в три погибели, прёт против бешеного ветра, который сносит всё на своем пути – разбирает дома, выкорчёвывает деревья, крутит в вихре её саму, как Элли из сказки. Каждый взгляд, слово, звук, случайное или намеренное прикосновение ранили и когтили её, как крутящийся в вихре мелкий мусор.

Передышку она получала только в своей комнате, где накрепко закрытая и подпёртая для надежности стулом дверь ненадолго отсекала ураган и позволяла восстановить силы за рисованием или лепкой. Правда, и тогда внутри без конца зудела и вибрировала некая невидимая струна, туго натянутая и звенящая, чутко реагирующая на каждый шорох, который мог положить конец блаженному уединению.

А потом и это хлипкое, как соломенный шалашик Ниф-Нифа, убежище рухнуло.

Как-то под Новый Год родители преподнесли ей особый подарок – брата Колю, отчаянно визжащего в голубом одеяльце. А следом второй сокрушительный удар – в помощь молодой матери приехала из села Баба Зина – отцова мать. За неимением лишней жилплощади Бабу Зину, не спрашивая Сониного мнения, подселили к ней в комнатку.

Тогда-то и начались «припадки». Соня так и не смогла подобрать этим явлениям другого определения. В моменты наивысшего напряжения вдруг наступал полный «штиль», струна внутри нее провиса́ла, а следом будто провисал весь остальной мир, одновременно принимая какие-то смешные, мультяшные очертания.

Солнце виделось небрежно намалёванным, распускающим кривые пунктирные лучи, полукругом, небо – тонкая серая полоска, а люди – зудящие нагромождения палочек, чёрточек и треугольников. Все это мельтешило и дёргалось, как в плохо нарисованном мультфильме, а фоном невесть откуда неслась фантомная, развесёленькая мелодия.

Большинство «припадков» не задержались в её памяти, но первый и последний она запомнила хорошо.

Сгорбившись за столом, девочка пыталась рисовать. Над душой истерично орало радио, которое теперь без остановки работало в её комнатке (Баба Зина была глуховата). Орал на руках бабушки Коля, и сама Баба Зина тоже орала, что-то назидательно втолковывая внучке и пытаясь перекричать и радио, и Колю.  

И когда казалось, что Соня вот-вот завизжит, распахнет окно и сиганет с десятого этажа, в её издерганной душе вдруг воцарились неведомые прежде покой и ясность.

В тот же день она насыпала бабушке в тарелку с супом мелких швейных иголок, а чуть позже с возбужденным интересом наблюдала, как мать в неимоверной суете вызывает такси, собирает бабку в больницу и поручает Колю заботам сестры. Все это виделось ей бестолковым, но забавным мультиком - блюющая бабка, орущий Коля, мама, мечущаяся по комнатам в поисках бабушкиных документов, а на заднем плане - радио, тянущее громко, торжественно и протяжно Зыкинскую «Течет река Во-о-л-га-а-а…».

- Ума не приложу, как это могло случиться, но папа уже скоро придёт, – заполошно бормотала мать на выходе и, пытливо вглядываясь Соне в глаза, спрашивала снова и снова: «Ты справишься? Точно справишься?».

Соня кивала.

- Просто следи, чтобы он не вывалился из кроватки, и всё. Справишься?

Соня снова закивала и, кажется, впервые в жизни улыбнулась.

Когда папа пришел с работы, квартира встретила его небывалой тишиной. Софа рисовала в своей комнате, и он поначалу решил, что жена с матерью решили выйти с Колей погулять перед сном. А потом он обнаружил Колю в наполненной до краев ванне.

Баба Зина потом уверяла, что вмешался сам Господь, не позволив дитя́те погибнуть, но ясно было, что дело в изрядном жирке, который не позволил Коле уйти на дно, даже когда он нахлебался воды. А так же в отце, который вернулся действительно скоро.

Мультик закончился также внезапно, как и начался. Струна внутри снова натянулась и зазвенела, а Соня осознала, что сотворила нечто чудовищное. Она ждала, что её непременно захлестнет волна раскаяния, страха или стыда, но почему-то испытала только гордость за себя. Вся её жизнь виделась ей захватнической, кровопролитной войной. И если до сих пор она держала глухую оборону, то теперь сделала хоть что-то, пусть и безрезультатно, чтобы вернуть утраченные позиции.

Когда оба родственника пришли в норму, состоялся суровый семейный совет, на котором Соня со всей искренностью, которую могла изобразить, побожилась, что о швейных иголках не имеет никакого понятия, а Колю она просто хотела искупать, потому что он обкакался. Но отвлеклась. Всего на минутку!

Никто ей не поверил.

Мать, заливаясь слезами, таскала её по психиатрам, Баба Зина – по церквям. Только папа был против и того, и другого, уверяя своих женщин, что Софа это перерастёт. Что Софе просто нужно уделять больше внимания. Что во всем виновата простая детская ревность.

Отцовского мнения, к слову, придерживались и врачи с попа́ми, поэтому Соне так и не довелось испытать на себе ни прелести психиатрии, ни таинства экзорцизма. И, в какой-то мере, отец оказался прав. Соня это «переросла». Пусть её по-прежнему (и, наверное, всегда будет) корёжило от одного только вида других существ, но она нашла способ подавлять разрушительные эмоции.

Произошло это сразу после того, как она вернулась домой из детского ПНД. На раскладушке рядом противно храпела и причмокивала во сне Баба Зина, за стенкой под омерзительное сюсюканье родителей без конца орал Коля. А Соня, уставившись усталыми глазами  в потолок, рисовала в своем воображении предел мечтаний – наглухо заколоченный и совершенно пустой бункер, окруженный безжизненной, выжженной пустыней. Ни окон, ни дверей. Там она могла бы быть в кромешном одиночестве и могильной тишине! Только она сама и ее «набор юного художника». Мысленно она убежала туда, обустраивая свое воображаемое жилище. Правда, обустройство началось и закончилось тем, что посреди тёмной комнаты она установила свой письменный столик и любимый стульчик с нарисованными на спинке вишенками. А на стол поставила керосиновую, мягко мерцающую лампу и разложила краски, кисти, альбом, стаканчик-непроливайку и пластилин. Вот он! Рай!

Эта своеобразная медитация помогла ей успокоиться и уснуть, и впоследствии, когда окружающий мир становился совсем невыносимым, она научилась отправлять гнев, ярость и ненависть в свое воображаемое убежище, превратив его в свалку негатива.  

Время от времени её еще сотрясали те самые припадки, но все реже и слабее. Если, конечно, не считать тот, что хватанул ее однажды в летнем лагере, когда ей едва сровнялось четырнадцать. Он был самым разрушительным, но он же оказался и последним.

К старшим классам, транзит отрицательных эмоций в «бункер» происходил уже автоматически, а сама Соня, понимая, что надо как-то приспосабливаться к окружающему миру, стала тренировать мимику. Вскоре она научилась хранить на лице выражение доброжелательного спокойствия. Легкая улыбка Мадонны время от времени касалась её губ. Памятуя о том, что у неё глаза бешеной собаки (как не раз в сердцах заявляла мать), она навострилась прятать их за прищуренными в этой улыбке ресницами.

Так, к шестнадцати годам, из истеричной, драчливой и вечно на взводе девочки она обрела образ нежной, хрупкой добрячки с золотым сердцем и бриллиантовыми руками. А некоторую эксцентричность окружающие легко списывали на творческую натуру, ибо талант Сони был бесспорен и ошеломляющ. Кроме того, абсолютное безразличие к чужим судьбам неожиданно сыграло в её пользу, так как она прослыла отличной подругой, которая никогда не лезет в чужую жизнь, не сплетничает, не злословит,  не даёт дурацких советов, и которой можно спокойно доверить самую грязную и постыдную тайну, не боясь огласки.  

И результат не заставил себя ждать. Училище искусств она закончила с отличием. Каждый, даже самый ревностно охраняющий свои знания, сокурсник с радостью делился с ней своими конспектами, а преподаватели, умиляясь кудряшкам и ангельской, застенчивой улыбке, ставили «автоматы».

Тогда она уже, ни разу не оглянувшись, покинула отчий дом. Страну лихорадило 90-ыми, все жили впроголодь, перейдя на товарообмен. Её отец в то время, чтобы прокормить семью, ездил по деревням и, на свой страх и риск, менял выпускаемые заводом телевизоры на мясо, порой зажимая уши руками и глотая слезы жалости, в ожидании, пока хозяева за углом спешно кончали и разделывали бычка или свинью.

Соня тоже жила впроголодь на нищенскую стипендию, которой хватало раз в месяц почти досыта поесть. Да еще подкармливали сердобольные однокурсники из домашних посылок. Её товарки в то время не гнушались и отсосать за порцию макарон с тушёнкой, а ей никогда не приходилось опускаться до таких финтов, ибо каждый, даже самый отъявленный маргинал, видел в ней благородный, нежный цветочек, чудом распустившийся на городской свалке. Цветочек, который необходимо беречь.

А потом она решилась выйти с мольбертом на местный «Арбат», кишащий праздно шатающимся людом. Толпа по-прежнему была для нее страшным испытанием, но зато жизнь сразу наладилась. Что говорить, её талант – не был инсценировкой, как все остальное, но клиентов к ней привлекало именно «все остальное». Маленькая, худенькая, с остренькими от недоедания скулами, с развевающимися на ветру, припорошенными снегом чёрными кудряшками, выбивающимися из-под подтрепанной вязаной шапки, и скромно опущенными ресницами… Каждый хотел помочь бедной, маленькой художнице. Садился напротив на холодную, ноябрьскую лавку, совал в замерзший кулачок несколько купюр и мечтал, чтобы поскорее закончилась экзекуция. А потом, ошалевший от неожиданности, уходил, с жадным вниманием разглядывая свой портрет, на котором он выглядел, как живой… только как-то лучше - чище что ли, моложе, красивее, ярче?…

Тогда она и встретила Женю. Ничем не примечательный юноша. Такой же жалкий студентишка в шубе из чебурашки и вытянутых на коленках китайских джинсах. Но что-то произошло и даже спустя десять лет не закончилось.

Копаясь потом в себе, Соня всю вину свалила на гормоны. Что-то в нем – влажные ли, карие глаза или, может, крепко прижатые к черепу уши, или красивая линия смуглого, подбородка – вдруг запустило в ней крепко спящие до этого женские процессы.

И Соня пропала. Они тогда забыли обо всём, даже о декабрьском морозе. «Арбат» давно опустел, зажглись фонари, при свете которых она продолжала писать его, стирая уже написанное, комкая готовое и начиная заново, только бы продлить эту сладкую пытку, и каждую секунду боясь, что парень сочтет её криворукой неумехой, плюнет и уйдёт.

Но ушли они вместе, далеко за полночь. Купили в ближайшем гастрономе куру-гриль и несколько бутылок вина, а потом он привел её к себе домой – в крошечную квартирку в дряхлом бараке, где он жил со своей бабушкой-алкоголичкой и наивно надеялся на программу расселения. Удобства на улице, пропановый баллон в углу, прикрытый старым халатом, словно в жалкой надежде, что тот смягчит ударную волну, если баллон в один прекрасный момент решит рвануть.

Только дома, в тепле, Соня поняла, что пальцы у нее стали лиловыми и бесчувственными, а штопаные капронки почти примёрзли к ногам. Женя с бабушкой поставили её в детскую жестяную ванну и поливали ноги тёплой водой, чтобы колготки «отстали», а потом растирали её искалеченные руки барсучьим жиром, пока чувствительность не начала возвращаться.

Больше в общагу Соня не вернулась, а жизнь в жалкой халупе до сих пор вспоминала с затаённой нежностью, ибо та была наполнена Женей, его запахом, его вещами, его… вниманием к ней. И она сама словно излечилась от бешеной ненависти ко всему сущему.

…

С тех пор много воды утекло. Бабушка давно была похоронена, Соня окончила училище и постепенно пошла в гору. Уже давно она не выходила на «Арбат», так как у неё появились богатенькие клиенты, которые пачками заказывали портреты для украшения собственных жилищ и подарков родственникам и рекомендовали её своим, таким же богатеньким, знакомым. Молодожены съехали сначала на съемное жильё, потом купили в ипотеку крошечную квартиру.

Тогда у Жени и началось некоторое отторжение. Он мечтал о детях, которых Соня не могла ему дать. Её корёжило от одной только мысли, что она может допустить самое чудовищное из возможных вторжений – беременность - а потом исторгнуть из себя синий, окровавленный, визжащий комок плоти, и посвятить его нуждам свою единственную жизнь!

Долгое время она отговаривалась тем, что их жильё не позволяет иметь семью, ведь детям нужно пространство. И Женя согласился, умолк и отступил, пока они не начали строительство домика в пригороде.

Она работала почти круглыми сутками - писала свадебные портреты и детские, групповые и индивидуальные. Ей казалось, она запечатлела уже весь городской «цвет нации», но заказы продолжали литься рекой. Вскоре вошли в моду портреты «пост-мортем», и её начали приглашать писать портреты в стиле Викторианской эпохи.

Эта работа была не так уж и плоха. В ритуальных залах, где она работала, было тихо и прохладно, а на покойников ей было наплевать. Они не дрыгались, не просились поминутно в туалет или попить, не утомляли Соню сплетнями или болтовней по телефону. А родные платили за такую работу в несколько раз больше, чем за обычный портрет.

Только однажды Соне довелось писать покойного в «домашних» условиях. Это был труп широко известного художника Иля Бронштейна. Его жена – Ида - тоже была художницей, но на пике своей карьеры  с ней произошёл несчастный случай, повлекший ампутацию кисти правой руки. Левой работать она так и не научилась. Тогда её знамя и подхватил доселе никому не известный муж, и даже, по отзывам, превзошёл её по мастерству и таланту.

Ида Бронштейн была старухой консервативных взглядов и твердо решила хоронить мужа по старинке – из дома. Чтоб с еловыми ветвями, оркестром и пышными поминками в родных стенах. Поэтому три дня до похорон Иль провёл в погребе, который в июльскую жару разогревался не меньше, чем остальной старый, деревянный особняк. И Соня эти дни провела вместе с ним, погибая от жары и вони начавшего разлагаться трупа. Но работала на совесть и ни разу не пожаловалась, рассчитывая не столько на гонорар, сколько на поддержку именитой вдовы в дальнейшей карьере. Как она и надеялась, старуха трепетно прониклась к храброй, молоденькой девочке и её таланту, взяла над ней шефство, пропихивая наверх в творческих кругах, и используя свои связи, чтобы та получила несколько жирных грантов, которые и позволили Соне начать строительство дома.

Поначалу Соня испытывала к Иде те же чувства, что и к остальным миллиардам человеческих существ – раздражение, отвращение, злость – но, в то же время, в душе её зародилась и простая человеческая благодарность за помощь, участие и доброту. Более того, ознакомившись с работами старухи, она наполнилась невольным восхищением её талантом и даже испытала нечто вроде сочувствия, что даровитой художнице по воле случая не удалось в полной мере себя реализовать, пройдя по жизни лишь бледной тенью звездного супруга. То, что Ида никогда не ныла и не сетовала на злодейку-судьбу, будило в Соне искреннее уважение, которое постепенно переросло в симпатию. И, спустя некоторое время, она с удивлением поняла, что может, даже не слишком кривя душой, назвать старуху своей подругой.

Когда домик был достроен, Женя снова заговорил о детях. Соня отмахивалась и отшучивалась, Женя устраивал сцены.

А потом произошел последний скандал.

- Зачем такой дом, если в нем нет детей?! Можно было бы остаться жить в однушке! Там хоть нет этого пустого эха! – орал Женя, обводя руками стены их большой, стерильно чистой гостиной и топая ногами по мраморной плитке, чтобы продемонстрировать эхо, – Зачем это все, если у тебя даже собаки нет?!

- У меня есть ты, - ответила Соня, как могла проникновенно, но тут же прикусила язык. Она вовсе не это хотела сказать, но слово – не воробей…

Женя застыл в нелепой позе с разведенными в стороны руками, а потом его гнев как-то сразу угас, он развернулся и ушёл наверх. Соня понимала, что надо пойти за ним, объяснить, успокоить, помириться, но не двигалась с места. Она впервые прямо дала ему понять, что в её жизни нет места ни детям, ни другой живности. Если она пойдет за ним, он может принять это за слабинку и продолжит давить. Пусть, наконец, переварит и смирится. Потом, может, она разрешит ему завести какую-нибудь зверюгу. Из тех, что поменьше живут. Хомяка или золотую рыбку… Клетку или аквариум можно будет поместить в гаражной кладовке. Она туда всё равно никогда не заходит…

Но ни о животных, ни о детях Женя больше не заикался, и в доме воцарились долгожданные мир и согласие. То есть, это Соне так казалось. Женя отдалился, скользя тихим призраком по периферии. Приходил, уходил, возился в гараже со своим ржавым мотоциклом, устраивал одинокие поздние ужины, глядя по телеку бокс и меланхолично жуя так любимые им многослойные бутерброды с майонезом, луком и ливерной колбасой. Иногда не приходил вовсе, оставляя в мессенджере скупую записку «Я в ночь. Сверхурочные» или «С мужиками на рыбалку, буду через 3 дня».

Соня не была дурой и прекрасно знала, чем пахнут все эти сверхурочные и рыбалки, но это у «других». Ей и в голову не могло прийти, что подобное может случиться с её Женей - единственным в мире существом, с которым она готова была делить кров, стол и постель…

А потом он и вовсе перестал скрываться.

…

Домой Соня вернулась в глубокой задумчивости. Тихонько поднялась наверх и убедилась, что постель аккуратно заправлена, а Адик в мастерской – колдует над собственным шедевром. Удивительно, как легко она пустила чужого в свою мастерскую, куда даже Женя не смел совать нос. Теперь же в её жизни появился человек, с которым она смогла перешагнуть и этот последний барьер…

Не желая его тревожить, она спустилась в чистенькую (никаких вчерашних крошек на столешнице) кухню и принялась готовить поздний завтрак. Первый фейерверк обуявшего её злорадства и чувства собственного справедливого отмщения угас, и она могла более трезво оценить рассказ Жени.

То, что один из подсвинков пропал – это феерично, конечно, но вполне предсказуемо, с такой-то матерью, но вся остальная нелепая составляющая с участием в похищении самого Жени… полный абсурд, и он, наверное, был прав насчет когнитивных способностей воспитательницы. Или?...

Она кинула взгляд на потолок, словно ожидая уловить за толстыми перекрытиями шаги Адика в мастерской, но в доме стояла благословенная тишина. Что она ему рассказывала о бывшем муже? Не мог ли он взять на себя отмщение за предательство любимой? Не его ли это проделки?

Она задумчиво взбивала венчиком яйца, понимая, что за этот безумный, фантастический месяц, пока Адик жил в её доме, она не то, что ни разу не заговорила о Жене, но даже и не вспомнила о нём, полностью погрузившись в негу наконец-то обретённого счастья. Нет, Адик ничего не знал о том, в каком аду она прожила последний год, и кто был тому виной. Никто не знал, кроме Иды Бронштейн, обладающей особой, старческой проницательностью.

«Просто совпадение», - решила она и, сунув пару кусочков хлеба в тостер, пошла звать любимого к завтраку, - «Но за новостями лучше последить»

…

Вдали от навалившегося на семью горя бодро топала по лужам Маргаритка. Дни, когда маму с папой заменяли какие-то заплаканные тёти, ушли  в прошлое и уже подзабылись. Мама вернулась, а тёти снова пропали. Они были добрые. У тёти Люси были длинные волосы, и она разрешала заплетать ей косы. Рита обожала плести косы и всегда плакала, когда мама её подстригала под мальчика.

Разве что без Мишки скучно. Но Мишка уплыл в кругосветное путешествие, и, когда Маргаритка подрастёт, она тоже поедет в путешествие и догонит Мишку. И будут у неё длинные косы. И никакая мама с ножницами её не поймает.

Вон мама. Сидит на лавочке и читает книжку. А принцесса в пышном платье на обложке – вверх ногами.

Маргаритка разбежалась в своих пёстрых резиновых сапожках и прыгнула в лужу, подняв целый фонтан брызг. Сразу натекло холодное в сапоги. Девочка испуганно съёжилась, ожидая от матери нагоняй, но та не отрывалась от книжки. Может, снова уснула? Она теперь всё время спит.

Осмелев от неожиданной свободы, она нацелилась на соседнюю лужу, по виду глубокую и полную палой листвы. Но вдруг позабыла про неё, заулыбалась и побежала, радостно крича!

Теплые, сильные руки подхватили её, подбросили в воздух и снова поймали. Рита захохотала. Один сапожок свалился с ноги, но она этого даже не заметила.

-Мороженое хочешь?

Девочка с готовностью кивнула, устраиваясь поудобнее на сгибе папиного локтя.

…

Из мутного забытья Нину вырвал какой-то неожиданный звук, и она не сразу сообразила, что это крик «Апа!», обычно сопровождающий возвращение Жени домой.

Но больше нет Жени.

На днях приходил Борис Тимофеевич – следователь – снова задавал одни и те же вопросы. А о Мише и Васе - ни слуху, ни духу. Воспитательница уже была не уверена, что ребёнка забрал Женя. Она, оказывается, и не видела его толком, так как находилась в группе, а Мишу отдавала нянечка на прогулке. Говорит, в окошко приглядывала за процессом, потому что нянечка недавно работает и ещё плохо знает мам-пап. Но очень похож был. Да и Мишенька к нему спокойно пошёл. Она только отметила, что тот в парадном костюме был, с бабочкой, но не слишком удивилась. Как раз в филармонию москвичи приехали. Она и сама планировала сходить послушать. Вот и решила, что сразу на концерт собрались…

«Дался им этот парадный костюм…», – устало прошелестело в затуманенном успокоительными таблетками мозгу, - «Ей-Богу, смешно…»

Она почувствовала, что снова начинает кемарить, тряхнула головой и огляделась. Пустой, октябрьский двор. Капает с мокрых тополей. Где-то каркает ворона, да в луже пестрит что-то красно-зеленое.

Внезапно Нина подскочила на затёкшие ноги.

«Рита!», - завопила она и побежала к луже,  уверившись на миг, что девочка утонула, но, выловив из лужи лишь дочкин сапожок, принялась растерянно озираться. Что её напугало? Что вывело из мучительной, вязкой дремоты? Где малышка?...

И тут вспомнилось жуткое и фатальное «Апа!», и всё внутри взвилось беззвучной, но оглушительной сиреной.

…

Солнце заливало крошечный Сонин «кабинет». Это даже был и не кабинет, а просто кладовка с узким окном-бойницей, из которой она когда-то собиралась сделать гардеробную, но трезво поразмыслила, что и обычного шкафа ей будет вполне достаточно. Никогда она не фанатела от шопингов и тряпок, и весь её гардероб составляли джинсовые комбинезоны, несколько платьев и пара брючных костюмов. Поэтому в комнатушку она впихнула небольшой стол с ноутбуком и кресло, а тонкоствольные молодые берёзы за окном добавляли помещению уюта и какого-то ангельского покоя.

Соня уже несколько дней подряд тщательно проверяла городские криминальные сводки, и вот оно! Еще один подсвинок. Вернее, свинка. Интернет пестрел объявлениями о пропавшей девочке. Увели у матери из-под носа, пока та считала ворон. Соня с удовольствием разглядывала любительское фото, на котором в объектив лыбилась беззубым ртом мелкая дура в шапке с ушами. Соня не сомневалась, что фотографировал Женя, совершенно не умеющий строить даже элементарные композиции. За спиной девчонки скромно притаились чьи-то ноги в стоптанных башмаках и толстых колготах. Свиноматери? Видимо, снимок старый, еще весенний. Соня зашла на её страничку «В контакте» и обнаружила там то же фото с кратким описанием. Пропала тогда-то, была одета в то-то, что либо знающих просьба…

И тут же фото подозреваемого – Жени.

«Есть свидетели, что ребенка из двора увел отчим Шаронов Евгений Юрьевич 1985 г.р. Находился под следствием в связи с похищением другого ребенка женщины, но за отсутствием веских доказательств был выпущен под подписку о невыезде. По свидетельствам психиатров может страдать своеобразной формой фетишизма, так как похищения неизменно совершает в смокинге, белой сорочке с бабочкой и остроносых лаковых туфлях без шнурков. Жизнь девочки под угрозой! Будем рады любой информации о местонахождении мужчины и ребенка».

Последние сомнения развеялись.

Несколько минут Соня сидела без движения, снова и снова пробегая глазами по невероятным, фантастическим, волшебным строчкам. Потом, на негнущихся ногах, очень осторожно прокралась к мастерской и заглянула в щёлку неплотно прикрытой двери.

Мансардные узенькие окна едва пропускали осеннее солнце. У рабочего места горела пара винтажных керосиновых ламп, заливающих тёплой желтизной почти завершённый портрет. На портрете, как всегда, была она, Соня - с развевающимися на ветру кудрями, на фоне залитой кровавым закатом пустыни. Она не была уверена, но ей даже казалось, что она видит вдалеке неясные очертания приземистого, неказистого, но вполне узнаваемого строения. И это тоже было волшебно, ибо Адик (как и все остальные) понятия не имел о её давнем воображаемом убежище.

Она скользнула взглядом по своему мужчине, отметив, что с недавних пор он постоянно носит на бедрах широкое банное полотенце, а ведь прежде с детской беззаботностью ходил обнажённый... И в рационе его все чаще стало появляться мясо, хотя до этого он слыл заядлым вегетарианцем...

Взволнованная и окрылённая, она вернулась в спальню и распахнула двери платяного шкафа. Лицо её было бесстрастно, но сердце скакало радостным аллюром. Она сдвинула вешалки со своими нарядами и сняла тяжёлый чехол, в котором хранилось единственное, что у нее осталось от бывшего мужа.

«Придется все-таки купить ему какую-то одежду», - подумала Соня, потянула вниз молнию на чехле и вгляделась в его содержимое.

Творец (Часть 3)